Дело чести - [92]

— Мне очень жаль, что я причинил вам огорчение, — сказал Квейль.

— Мы понимаем, — ответил отец Елены.

— Как только все кончится, мы вернемся.

— Да. Мы понимаем и рады за вас обоих.

— Я буду ждать в машине, — сказал Квейль.

Г-жа Стангу стояла с деревянным лицом и пристально смотрела на него, подобно тому как он сам смотрел на г-на Стангу накануне в конторе. Вдруг Квейль шагнул к ней и быстро поцеловал ее. Подавленное рыдание обожгло ему горло. Он пожал руку г-ну Стангу, который ласково задержал его руку в своей и потом быстро выпустил ее. Квейль физически ощущал все совершающееся, все, что скрывалось за их сдержанностью, все, что они не хотели раскрыть ни перед ним, ни перед самим собой. И необычайно спокойный вид Елены, стоящей в шляпе, со сжатыми губами и ясными глазами, не шевелясь. И всех троих, близких к изнеможению.

— До свидания, — обернулся он с порога. — И спасибо. Простите за все.

— До свидания, Джон, — ответили оба, и он никогда еще не слышал, чтобы его называли по имени с таким выражением.

Он принялся ходить взад и вперед по тротуару. Впервые с тех пор, как миновало детство, он плакал без слез. Все произошло так быстро. Чужие люди. Видел их всего два-три раза, и вот что получилось. У него не было прежней уверенности в себе. Он опять стал думать об Астарисе и Макферсоне, объединяя их. Ему хотелось говорить о них, но он знал, что не станет говорить об этом ни с кем, даже с Еленой. А Елена еще там, и с нею — вся эта тяжесть, свалившаяся на них.

Почти тотчас же появилась она с двумя чемоданами, которые Квейлю не пришло в голову вынести самому. Хикки молча ждал, пока она усядется, а Квейль помог ей войти в машину. Теперь она сидела одна на заднем сиденье, и Квейль понимал, что неподвижность и оцепенение не покинули ее после того, как она простилась с родными. Он понимал теперь значение этого спокойствия всех троих перед разлукой, потому что сам разлучил их. Напряженность и оцепенение у всех, особенно у Елены. Потому что для нее это только начиналось, а у обоих, оставшихся будет разрядка. Для них все уже миновало. У матери подавленность теперь сменится взрывом. Пройдет и тихое уныние отца, он примирится с совершившимся и с тяжестью всего, что обрушилось на него. Квейль перечувствовал все так, как будто дело шло о нем самом.

Когда они приехали в гостиницу, оказалось, что все уже уехали и вестибюль совершенно пуст и полон той же грозной тишиной, которая наполняла улицы.

— Поедем в Пирей, — сказал он Хикки. И когда Хикки повел машину по пустынным улицам, Елена почувствовала смятение от всего пережитого. Она не воспринимала материальной поверхности предметов; они воздействовали на ее чувства тем, что скрывалось за поверхностью.

На разрушенных бомбежкой улицах Пирея, среди низких домов из дикого камня Квейль и Хикки испытывали то же самое чувство, что и в Афинах. Хикки было жутко кружиться в этом мертвом месте с застрявшими о нем живыми людьми. Он погнал машину к докам. Среди хаоса полузатопленных судов, разрушенных доков и черных пожарищ они увидели единственный неповрежденный пароход. Хикки кое-как нашел испещренную воронками и усеянную обломками грунтовую дорогу, ведущую к разбомбленному концу доков, где стоял этот нетронутый пароход. Вокруг парохода суетились люди в черном и в мундирах; кое-где мелькали широкополые австралийские шляпы. Пароход был всего в три тысячи тонн и шел под греческим флагом.

— Вот он, — сказал Хикки.

— Небольшой, — заметил Квейль, и это было все, что он смог сказать.

— Что я буду делать на Крите? — спросила Елена.

Квейлю было страшно слышать ее голос.

— Либо поедешь оттуда прямо в Египет, либо подождешь меня. Я, вероятно, через несколько дней буду гам. И отыщу тебя. Лоусон о тебе позаботится.

Они взошли на палубу. Часовой-австралиец на борту парохода не остановил их, потому что пасмурный день уже сменялся сумерками. Было плохо видно.

Они увидели Лоусона, который тащил чемодан на переднюю палубу.

— Приехали, значит? — обратился он к Елене.

— Да.

— Куда идет пароход? — спросил его Квейль.

— На Крит. В Суда-Бэй, кажется. А потом в Александрию.

— Вы не бросите ее?

— Не беспокойтесь, — ответил Лоусон. И, обращаясь к Елене, добавил: — Наверху, на палубе, лучше. Ставьте свои чемоданы к нашим.

Военные корреспонденты стояли отдельной группой, тут же австралийский сержант устанавливал пулемет «Брен». У некоторых из них были зеленые нашивки с надписью: «Британский военный корреспондента, — у других, как у Лоусона, надпись гласила: „Иностранный военный корреспондент“. Все они относились к происходящему, как к веселой игре, и все время искали в небе бомбардировщики. Лоусон представил своим спутникам тех, кто стоял поближе других, и они поклонились Квейлю, с любопытством рассматривая его лицо. Некоторые из них хорошо знали Лоусона. Один американец взял чемодан Елены и поставил его рядом со своим портпледом. Она сдержанно поблагодарила его, и он заметил ее сдержанность и удрученность и не стал мешать ей, когда она пошла обратно к Квейлю. Уже стемнело, и Квейль почувствовал толчки старой машины под палубой. Ему не хотелось уходить, но он знал, что при такой сумятице невозможно рассчитывать на сигналы перед отплытием. На палубе страшно шумели, солдаты что-то кричали в трюм. Вдруг Квейль услышал, что они толкуют о пленных.