Дело чести. Быт русских офицеров - [144]

Русские в Париже.

Художник Б. Виллевальде. XIX век

Деньги получены в полку, меня не успели вычеркнуть из списка; подлая жадность твердит мне, что надо принять их. Боже мой, почему человек обречён видеть себя столь несовершенным во всех поступках! Решение твердое и разумное колеблемо вновь и вновь нечистым дыханием корысти. Я горжусь перед собой этим отказом и теряю право на гордость из-за этих колебаний. Ну что ж, здесь тоже видна забота провидения. У меня и так, слава богу, хватает тщеславия. Что же получилось бы, соверши я такой поступок, который позволил бы мне забыть о моих недостатках?

12 июля

Когда-то моё воображение было очень богато, мне ничего не стоило найти тему для рисунка; если ничто подходящее не попадалось мне на глаза, я изображал себя самого в той позе, в какой был в ту минуту. «Так что же мне нарисовать?» и другие наброски в этом роде обязаны появлением на свет не самолюбию, а недостатку сюжетов. Но позднее я заметил неловкость слишком частых повторений и жалел тратить по два часа на предметы, в сущности мало для меня интересные, стал более разборчив и потому в последнее время рисую гораздо меньше.

А пейзажи? Ведь на них выезжают всегда путешественники; вы сами тоже, наверное, стали бы их рисовать; но что можно изобразить в пейзажном рисунке? Дома, деревья – всюду они одинаковы, разве что подпишешь под ними славное название из чужой страны, слишком далекой, чтобы можно было проверить точность изображения.

Я бросил палатку и вот уже несколько дней ночую в уголке своей комнаты, напоминающей мне чуть-чуть о том, как я жил в Петербурге; я поставил здесь столик с цветами, здесь я пишу, и мои занятия ускоряют бег времени. Прохаживаясь по комнате, я любовался сегодня эффектом драпировки: аккуратный уголок, устроенный с некоторыми претензиями на изящество, задрапирован висящими под потолком мундирами вперемежку с полотенцами; тут валяются сапоги, там стоят тарелки… – вот каков порядок в холостяцком хозяйстве.

Я хотел изобразить этот уголок со всем, что в нем есть, но Поль упросил меня нарисовать только комнату. Так я и сделал, и теперь мое предисловие осталось всуе. Уж лучше я стану вносить в тетрадь размышления, пришедшие мне в голову, пока я отдыхал в той позе, в какой вы меня здесь видите.

Человек, брошенный в наш мир, волнуется, бьется, завидует другим, трудится, учится, старается изо всех сил выделиться и продвинуться вперед, огорчается, увлекается, жертвует покоем и счастьем призрачным надеждам – такова история самых достойных, – и все улетает дымом.

– Да, – сказал мне Броглио позавчера, – но разве мы не обязаны действовать по совести, разве не должен всякий человек поставить перед собой цель и стремиться к ней? Этой целью должно быть добро, как он его по совести понимает.

Горе и радость через минуту перестают различаться, как минутою раньше мы их не ощущали.

Смирение, скромность – это маска, которую одевают, большею частью чтобы прикрыть свои недостатки.

Оргонт был бы более сдержан, если бы имел больше достоинств. Но он всегда нападает первым, потому что знает, что в любую минуту на него могут напасть и застать врасплох. Это называется тактикой хорошего воина.

Говорун, болтает так много не потому, что считает себя остроумнее других. Он прекрасно знает, что переходит границы, но надеется, что другие об этом не догадываются.

Начальник, обладающий преимуществом власти, должен чаще прощать проступки и не считать, что ему оказывают или намереваются оказывать недостаточное уважение.

Мы подчиняемся женщинам не потому, что жалеем их, а потому, что считаем их слишком слабыми, чтобы бороться с нами. Ничего нет милее, ничего нет обманчивее дружбы, она редко бывает основана на взаимном уважении. Проистекая из нужды, которую один имеет в другом, она рвется еще быстрее, чем возникает.

Любовь не лишает нас рассудка, но заставляет нас руководствоваться в своих поступках причинами второстепенными. Добившись любви, льстишь себя надеждой, что достиг полноты счастья, познал истину. Ничего нет на свете сладостнее любви. Не видеть той, которую любишь, – мука; увидишь ее хотя бы на минуту – и целый день счастлив.

29 июля

Лагерь в Зильберберге

Вот уже прошло два месяца, и незаметно пройдут последние 18 часов. Утешительная мысль для того, кто, не воюя по-настоящему, оторван от всех радостей и привязанностей.

Мы снова на биваках. Что я делал, чем занимался в течение этих двух месяцев, чем мне помянуть Бюллоу? Я мог бы провести эти месяцы с пользой и даже с удовольствием, но мне не хотелось этого, я даже сам искал скуки. Я в этом виноват, и мне за это расплачиваться. Вчера мы устроили бал для поселян – такой же, как уже один раз устраивали. У меня не хватило совести терзать клавесин, офицеры все разбрелись, каждый занятый своими интересами; девушек собралось мало; танцевали меньше, чем обычно; ужин прошел гораздо менее оживленно, чем всегда, и не успели часы пробить полночь, как мы уже встали из-за стола и разошлись, недовольные проведенным вечером. Будут ли о нас помнить в Бюллоу? Мой хозяин, увидев, что я ему не заплатил, сделает недовольную мину и рассердится на меня. Но ведь мы всё время за все платили, наша щедрость увеличила благосостояние многих семейств. Поселянам было весело с нами, и, пережив в прошлом бедствия, они должны радоваться, что так легко отделались теперь.