Дело было так - [71]

Бабушка Тоня умерла через девять лет после мужа, в возрасте восьмидесяти четырех лет. Ее последние дни были тяжелыми. Они и прежде были совсем нелегкими, но конец был еще тяжелее. Она часто жаловалась и обвиняла, даже больше обычного, припоминала все, что одна лишь она еще помнила, и растравляла себе раны, которым лучше было бы затянуться и исчезнуть.

И здоровье ее тоже быстро ухудшалось. Годы непрестанной работы, невыносимых усилий и вечного раздражения сделали свое. Какое-то недолгое время она провела в гериатрической больнице в Тивоне, и я несколько раз навещал ее там. Она все просила меня забрать ее домой, в Нагалаль. Она умоляла и плакала, а я не в состоянии был ей помочь. А еще через несколько недель она умерла, и вся семья собралась на ее похороны.

В нашей семье на всех похоронах (не считая ужасных армейских) всегда происходит что-нибудь странное и забавное, и тогда люди улыбаются и даже смеются сквозь слезы. Например, на похоронах дяди Менахема, который обладал большим чувством юмора, все плакали, но при этом рассказывали его анекдоты, и подражали его подражаниям, и смеялись так, как обычно смеялись в его компании. А во время похорон дедушки Арона на кладбище появилась жена Нахума Снэ, его товарища из «макаровской тройки», и устроила впечатляющее представление, сопровождавшееся ругательствами, упреками и проклятиями в адрес всей нашей семьи до десятого колена включительно. Она бушевала до тех пор, пока бабушка Тоня не сказала ей:

— Почему ты надрываешься прямо перед всеми? Приходи после ко мне — посидим, попьем чаю, тогда поговорим.

И все усмехнулись.

Смерть моей мамы потрясла и ошеломила всех. Она умерла в шестьдесят четыре года, первой из семи братьев и сестер. Во многих смыслах она была для них надежной опорой, и ее смерть расшатала стену, камнями которой все они себя ощущали. Ее похороны были горькими и тяжелыми и собрали огромное количество народа. Все члены семьи, все друзья из Иерусалима и Изреельской долины, все прежние и нынешние ученики пришли в Нагалаль проводить ее в последний путь, и шли молча, опустив головы, и так же молча стояли вокруг вырытой для нее могилы, и боль была такой острой, что ни у кого не было сил заговорить.

Казалось, что на этих похоронах так никто и не улыбнется, как вдруг из толпы выскочил загадочный худой старик, незнакомый большинству присутствующих, театральным жестом поднял руку и громко воскликнул:

— Батия!

Все умолкли. Человек принял позу, свидетельствующую об изрядном навыке декламации, и снова закричал:

— Я дядя Яша!

Все облегченно вздохнули. Представление и на этот раз состоится! Дяде Яше позволили сказать надгробное слово, и он произнес поистине замечательную, волнующую речь, которая, судя по содержанию, действительно предназначалась кому-то по имени Батия. В толпе между тем перешептывались и высказывали предположения — кто такой этот «дядя Яша»? Уж не скрыл ли дедушка Арон еще одного брата? Многие даже утверждали, что знают его и что его действительно зовут Яша, а в конце концов все сошлись на том, что оправдан и титул «дядя», но вот Батия «не совсем та».

Мы с братом и сестрой его не останавливали. Его речь хоть немного разрядила обстановку. Он говорил с таким театральным пафосом и с такой высокопарностью, что после первых же двух-трех фраз в толпе начали обмениваться взглядами и подмигиваниями, тут и там возникал и даже прорывался смешок, и в результате моя мама тоже удостоилась похорон с улыбками, как следует быть.

И еще на бабушкиных похоронах, как и на всех наших прочих, мы повторяли то, что она сама обычно говорила в таких случаях: «Его уже нету» и «У него была ужасная смерть». Упоминались и другие ее выражения, а некоторые из присутствующих по старой привычке даже подражали ее произношению. Возле ямы, выкопанной рядом с могилой дедушки Арона и ожидавшей ее тела — невысокой и маленькой была она при жизни и еще более уменьшилась после смерти, — стояли ее сыновья, Миха, Менахем и Яир, со своими женами и детьми. Ее братья тоже были здесь. Моше умер до нее, но Ицхак и Яков пришли. Старыми и печальными были они и не выдержали: Яков горько плакал. Ицхак молчал, но его голубые глаза покраснели.

В некотором отдалении, вблизи забора, стояли сыновья дедушки от первой жены, Беня и Итамар, со своими семьями, а на самом краю ямы — ее дочери, Батия и Батшева. Они давно уже оторвались от дома и от мошава, волоча за собой длинную пуповину и мучительные воспоминания, но сейчас они снова были бабушкиными маленькими девочками.

Обе плакали. Батшева сказала: «Теперь она всегда будет рядом с отцом», — а моя мама прочла заранее написанный текст. Я привожу здесь ее слова полностью, без изменений и редактуры. Они звучали так, именно и в точности так, и, поскольку они были написаны и сохранились, здесь уже никто не сможет выдвинуть какую-нибудь иную версию.

— Наша мама не приехала в Страну со второй алией, — читала мама с листка, — и в Нагалаль тоже пришла не с его основателями. Она приехала после революции в России со своей матерью, младшим братом и двоюродным братом, чтобы воссоединиться со своей семьей в Стране Израиля. О Нагалале она знала по слухам — у нее жили в этом месте два старших брата и зять, Арон Бен-Барак, которого она видела последний раз, когда ей было лет шесть или семь. Он приехал тогда навестить семью в родном местечке и привез ей в подарок большую куклу.