Дело антикварной мафии - [3]

Виталий Яковлевич опять ненадолго замолчал, задумавшись, потом продолжил:

— От момента, когда картины из основной экспозиции были убраны в запасники, до момента инвентаризации прошло три года. Список людей, которые так или иначе могли за это время побывать в запасниках и вынести оттуда что-нибудь, без особой проверки и контроля, состоял из тридцати шести человек. Это были сотрудники музея, студенты искусствоведческого отделения местного историко-архивного института, которые в музее проходили преддипломную практику, несколько чиновников. В список попал даже слесарь-сантехник, которому несколько раз приходилось спускаться в запасники, чтобы через них добраться в подвалы, до главного вентиля, перекрывающего подачу воды в музей. Старые трубы в музеях и тогда текли, понимаете. В общем, стали мы проверять весь этот список. Долго ли, коротко ли, а сократился он до пяти подозреваемых. И главным подозреваемым стал недавно ушедший с работы сотрудник музея. Как выяснилось, с работы он ушел потому, что собирался уехать на Запад. Не знаю, известно вам что-нибудь или нет, но в те времена любой, подававший заявление об отъезде за границу на ПМЖ — то есть «постоянное место жительства», — рассматривался почти как предатель родины. И после того, как он сдавал документы в УВИР, власти оповещали его место работы, и там его просили уйти с работы по-хорошему, «по собственному желанию», чтобы не выгонять со скандалом. В общем, этот человек и стал самым вероятным преступником: собрался уехать за границу, вот и решил позаботиться о безбедном существовании. Меня-то сразу смутили две вещи: во-первых, то, что он еще не получил разрешения на выезд, и неизвестно, получит ли в ближайшие годы…

— Годы?.. — вырвалось у кого-то.

— Ну да, — кивнул Виталий Яковлевич. — В те времена такие дела годами решались. Было непонятно, зачем этому человеку красть картины, когда он не знает, сколько еще он просидит в ожидании отъезда и не привлекут ли его с этими картинами. Во-вторых, как он собирался их вывезти. Я побеседовал с этим человеком — и понял, что он в жизни не сумеет протащить через границу какую-нибудь контрабанду, обязательно засыплется, он и сам это понимал, и уезжать, когда разрешение будет, собирался абсолютно «чистым». И, в-третьих: в то время Суриков стоил за границей сравнительно дешево. Если бы человек думал составить себе первоначальный капитал для жизни в Европе или Америке, он бы украл картину восемнадцатого века, портреты, которые всегда и всюду в цене, или, картину начала двадцатого века. В музее было несколько неплохих работ «русского авангарда», и как раз русский авангард тогда ценился в мире. Я подумал, что на его месте утащил бы что-нибудь из первого советского фарфора, например, с росписями Любови Поповой. Фарфор этот в огромной цене, а закрасить на тарелке или блюдце подлинное клеймо и поверх него перевести современное клеймо Ленинградского фарфорового завода, или Песчаного, или другого предприятия — это раз плюнуть. Ни одна таможня не раскусила бы подделку.

— Суммировав все это, — продолжал Виталий Яковлевич, — я и решил, что стоит поискать кого-то другого. Хотя сверху давили: мол, чего вы телитесь, подозреваемый имеется, арестовывайте его и выкачивайте из него всю правду. Арестовать-то можно было, только картины не вернешь. И тогда я решил поставить маленькую ловушку. Мы еще раз опросили всех подозреваемых, всех тридцать пять человек, кроме, разумеется, этого работника музея. Мол, мы почти убеждены, что этот человек, собравшийся эмигрировать, и похитил картины, но улик против него не хватает, поэтому благодарны будем, если вы напряжете память и припомните любые мелочи, которые могут оказаться полезными… Вы понимаете, зачем это было сделано?

Алешка Конев поднял руку. Осетров, сидевший в углу, кивнул ему: мол, можешь высказаться.

— По-моему, все ясно, — сказал Алешка, встав по струнке. — Услышав, что у вас есть готовый подозреваемый, настоящий преступник не упустил бы возможность подкинуть вам какие-нибудь улики против подозреваемого и замести свои следы. А то что картины не будут найдены — значит, очень хитро он их спрятал. И отпирается он от всего, потому что надеется все-таки продать украденные картины, после того как отсидит срок. Настоящему преступнику и в голову не могло прийти, что вам заранее известно: улики, которые он вам подкинет, на самом деле дутые, никаких таких улик нет и быть не может. Словом, кто начнет подсовывать сфабрикованные улики — тот и есть преступник!

— Верно мыслишь, — кивнул Виталий Яковлевич. — Видно, хорошо вас в школе учат.

— И еще можно сказать? — Это Мишка Астафьев поднял руку.

— Говори, — кивнул ему Осетров.

— А я бы предположил, что преступнику могла прийти в голову и такая хитрость: пожертвовать одной из картин, подкинув ее подозреваемому. И тогда бы вообще все сошлось: у подозреваемого нашли только одну картину из… скольких там…

— Из четырех, — с улыбкой подсказал Виталий Яковлевич.

— Ну да, что нашли только одну картину из четырех, это значит, что остальные спрятаны или уже проданы.

— Все правильно, — сказал Виталий Яковлевич. — Наш расчет на том и строился. И, надо сказать, эта ловушка сработала. Как только один из людей, с которыми мы повторно беседовали, заговорил, что он припоминает, как этот… ну, назовем его Гуревич (фамилия условная, как вы понимаете…) раза два или три уходил с работы не со своей обычной сумкой, а с небольшим чемоданчиком типа «дипломат», в котором как раз и поместились бы этюды размером приблизительно сорок на пятьдесят и он, мол, удивился, но сразу же и забыл об этом, не придав значения… — мы сразу поняли: вот он, голубчик! И стали к нему присматриваться. Ну и, конечно, ему захотелось подкрепить обвинение против Гуревича чем-то вещественным.