Дельфийский оракул - [34]

Косили жеребцы на женщин алыми глазами, грызли удила, готовые тотчас сорваться в бег.

Вот юный Хрисипп взошел на колесницу. Обернулся он, помахав рукой братьям и отцу. Улыбку счастливую подарил Лаю. И тронул поводья. Длинным шагом пошли кони.

Свистнул Хрисипп.

Быстрее!

И еще быстрее! Вот выкатилась колесница царевича на простор большой дороги. Брызнула каменная крошка, захрипели кони и, вытянув шеи, понеслись.

– Прыгай! – закричал Лай, бросаясь вдогонку за Хрисиппом.

Но где ему было угнаться за белоснежными жеребцами. Визжали они от невыносимой боли, гнавшей их вперед. Летели жеребцы, не разбирая дороги. И дальше, все дальше уносили Хрисиппа от дворца.

К обрыву.

Вскочил на неоседланного коня Лай. Поспешили за ним братья Хрисиппа, но известно было Гипподамии – не спасут они юношу. Сама судьба прочертила эту дорогу, пусть и руками царицы.

Поздно вечером внесли во дворец окровавленное тело. И плакал Лай, не стесняясь слез, рвал на себе одежды. И молчали все, пораженные горем его.

А царь и вовсе речи лишился. Сердце его стало камнем.

Но обратился к царю один раб, подкупленный Гипподамией.

– Отравлены были кони, – сказал он, простираясь ниц пред троном. – Видел я, но не подумал, что злое она замыслила…

– Кто?!

И рассказал раб, что будто бы видел он ночью, мучимый бессонницей и тоской по далекой своей родине, как крадется в конюшни молодая женщина, как говорит она с лошадьми, а после дает им испить из серебряной тяжелой чаши, обещая, что станут кони быстрыми на ноги. Подумал раб, что желает сия женщина добра, ведь все знали, что любила она Хрисиппа, а потому не рассказал никому об увиденном, боясь ее гнева.

– Кто она? – взмолился Пелоп. – Кто эта бессердечная, что погасила свет в душе моей?

И, вытянув руку, указал раб на Лето.

– Это ложь! – воскликнула царевна. – Ложь! Как могла я желать смерти Хрисиппу, когда любила его, как брата?!

– Пойдите в дом ее, – раб говорил тихо, точно жалея о том, что пришлось ему рассказывать столь горестные вести. – Там найдете вы пышный миртовый куст. А в нем – ту самую чашу, из которой поила она лошадей.

Потемнел лицом Лай. Побежал он к дому, желая убедиться, что невиновна жена его. И, к горю своему, увидел почерневший, словно иссохший, миртовый куст, и ту самую чашу, что некогда подарил ему Кей. Ее и принес он во дворец.

– Уж не безумие ли толкнуло тебя на убийство?! – спрашивал он у Лето. – Или ревность злая? Видела ты мою любовь к Хрисиппу, боялась, что ответит он мне…

– Нет!

– …и потому решила убить его! Да пусть проклят будет тот день, когда я увидел тебя!

Заплакал Лай, и царь Пелоп глядел в прекрасное лицо гостьи, все еще не веря, что она, слабая женщина, лишила жизни его сына. За что?!

– О справедливости тебя умоляю, муж мой, – упала пред царем на колени Гипподамия. – Лишилась я Хрисиппа, и пусть не мною рожден он был, но дорог был мне, как любой из моих сыновей. Вели казнить убийцу!

О том же умолял царя и Лай, чье сердце истекало кровью.

– Взывает он, – указала Гипподамия на распростертое тело, – об отмщении…

И хотел было согласиться на это Пелоп, поскольку и его мучила невыразимая боль потери. Открыл он рот, но сказал другое:

– Нет. Гера-мать отвернется от нас, если казним мы женщину на сносях. Довольно уж горестей для моего дома. Пусть уходит она прочь…

– Море! – воскликнул Лай. – Пусть заберет ее море, ее же породившее! Отдай ее Посейдону, отдай нереидам… не будет в том преступления, но одна лишь справедливость.

Так и было решено.

Усадили Лето в лодку, дав с собой лишь немного воды – столько, сколько уместилось в чаше. Оттолкнули лодку от берега, и лишь проклятья полетели вслед царице.

Долго носилась лодка по морю, и, желая умереть, все жила Лето. Боль невыносимая раздирала тело ее изнутри, но куда горшая точила душу. И в тот миг, когда Лето решила, что не вынесет она больше и мига этих мучений – уж лучше пусть откроются пред ней врата Аида! – волна подняла лодчонку и понесла ее к берегу. Был остров каплей земли на безбрежных просторах океана. И не имелось на нем пристанища, как не имела дома и сама Лето. И сам остров пристанища на груди океана не имел. Носился остров, продуваемый всеми ветрами, от края до края мира по волнам. И лишь птицы морские селились на нем. Нежной отеческой рукой вынесло море на остров лодку-колыбель, поставило ее бережно на камни. И в тот же миг содрогнулся остров, обретая покой. Прирос он к хребту морскому, остановил свой извечный бег по волнам. Закричала Лето, и солнце отозвалось на крик ее. Выглянуло оно, сыпануло щедро небесным золотом по небосводу.

Видела Лето обезумевшими глазами, как раскрывается море, как выходят на берег девы длинноволосые и берут ее под руки, помогая подняться. Как водят ее по кругу, напевая сладко. И засыпала Лето под шум волн.

Но вот средь этих голосов раздался другой – тонкий, нетерпеливый. Засмеялись нереиды, отдавая Лето ее сына. Прекрасен был младенец! Прекраснее всех младенцев Эллады. Мерцала золотом его кожа, а глаза глядели спокойно, по-взрослому. И улыбнулась Лето, счастливая. Поняла – вот он, тот, который отомстит за нее.

– Аполлон, – сказала она, нежно целуя сына. – Мой драгоценный Аполлон!