Дельфийский оракул - [35]

Часть 2 Игра на троих

Глава 1 Предсказания

Потомственная гадалка, прорицательница и помогиня Дарья Кузнецова снимала квартиру в старом городском районе, улочки которого были тихими, узкими и запутанными. Дома здесь редко были выше трех этажей, зато на крышах их торчали замысловатые трубы, острые пики флюгеров, а фасады были украшены коваными балкончиками. На протянутых над улицей веревках сохло белье. С балкончиков перевешивались кусты разросшейся герани и отяжелевшего девичьего винограда.

Редкие машины пугали редких же прохожих протяжными гудками, зато во дворах царила благословенная тишина. Здесь было прохладно и уютно. Далматов, вдохнув сыроватый, какой-то неурочно промозглый воздух, подумал, что он вовсе не против провести остаток дня в этом незнакомом месте.

Во дворе бегали дети и собаки, одинаково грязные и визгливые. За всей этой стаей приглядывала полусонная старуха, которая, впрочем, при появлении Далматова встрепенулась и выставила перед собой кривую клюку.

– Куда? – спросила старуха прокуренным голосом и почесала одной рукой другую. На тыльной стороне ее ладоней виднелись синие пятна – остатки старой наколки.

– Дарья Кузнецова здесь живет? – Далматов вежливо улыбнулся.

– Ну. А ты чего, хахаль ее?

В снулом старушечьем взгляде не было ни капли интереса. Спрашивала она, скорее, порядка ради, поскольку нечего в приличном дворе посторонним людям шариться. А вот если хахаль – тогда дело другое.

– Знакомый. Хочу предложить ей работу. Позволите? – Далматов указал на лавочку, за которой колыхал ветвями разросшийся куст жасмина. Белые бутоны созрели и раскрылись. Но липкий аромат их в этом дворе не казался таким уж удушающе мерзким.

– Работу… кем? Шалавой? – Старуха подвинула клюку к себе, зажала деревяшку коленями. – Да не кривись ты. Шалава и есть. Хвостом сюда! Хвостом туда! Этому дала, и тому тоже… – Старуха вздохнула, на сей раз, как показалось Илье, с изрядной долей сожаления. – И правильно. Дело-то молодое… лучше дать и жалеть, чем не дать – и тоже жалеть.

У нее было круглое лицо с «поплывшими» чертами, короткая шея и массивные борцовские плечи.

– От меня тебе чего надо? – спросила старуха. – Рекомендациев?

– Скорее, информации. – Далматов вытащил кошелек. – Правдивой. А то ведь знаете, как бывает. Про себя о ком-то говорят одно, а на деле-то выходит не другое, так третье.

В ее глазах мелькнула искорка интереса, не к Далматову – к содержимому кошелька. Распухшая рука приняла купюры, и старуха долго, тщательно изучала каждую. А потом… вернула деньги.

– Пришел, стало быть! Сподобился, – сказала она, глядя на него сквозь щелочки опухших век. – Дашка – шалава. Но беззлобная. И дура, хотя и думает, что она умнее прочих. Врет, что гадать умеет. Наши ей верят. Бегают к ней. Носят ей… кто полтинник, кто соточку, чтоб сказки ее послушать. Вроде и не дерет со своих-то, да все равно противно.

– Значит, не верите?

– Дашке – нет. А вот Ирка… – бабка наклонилась. Двигалась она медленно, словно опасалась, что ее тонкая старческая кожа порвется и жир, скрытый под ней, выплеснется ей под ноги. – Ирка и вправду карту кидать умела. Я ее с малолетства помню, вот такой была… – Ладонь ее опустилась до уровня сиденья скамейки. – И бабку ее, ведьмовку, знала. Она мне нагадала… про любовь нагадала, от которой я голову потеряю. И – смерть. И дом казенный. Я смеялась тогда… А и года не прошло, как влюбилась… – Дрогнули массивные щеки, подбородок ее затрясся. – Он хорош был… от хорош, скотина! Пел сладко. Стелил мягко. А спать мне на нарах пришлось. Чего смотришь? Прирезала я его! Застала с одной… шалавиной, и кровушка закипела. Сама не помню, как оно все вышло, только вот знаю – убила. Ай, все знали, что Эсфирка цыганских кровей была! Сама чернявая, глаза смоляные, волосы – мелким бесом, и нос этаким крючищем. Но – красавица, этого не отнять… и карты редко раскидывала. Говорила, что нет в них счастья. А в чем есть?

Философский вопрос.

Собаки догнали детей, или дети догнали собак, но возле песочницы возникла куча мала. Визг. Смех. Лай. И старый кот, дремавший у горшка с настурциями, презрительно щурился, глядя на это безобразие.

– Когда меня выпустили, Эсфирка уже померла. Дочка ее – тут врать не стану – вроде ничего и не умела. Или таилась она? Нет, не знаю. Швеей работала. И на дому подрабатывала – за себя и за муженька своего бедового, он только пить был горазд. Еще та скотина. Нажрется – и ну Светку по дому гонять. Ирка ревет. Он орет. А Светка, знай, синячищи пудрой замалевывает. Я-то поглядела так с месяцок и не выдержала. Подошла к нему, схватила за грудки и тряхнула хорошенько. А силенка у меня тогда еще имелась! Я ж на зоне шпалы укладывала, железную дорогу строила… и потом тоже не белошвейкой трудилась. Ты не подумай, не собиралась я его трогать, только припугнуть думала. Ну, в память об Эсфирке – мы-то с нею дружили. Так и сказала: тронешь еще раз Светку – зашибу! И в палисаднике прикопаю.

В палисаднике, в ароматной тени чубушника, синел водосбор, раскрывались навстречу солнцу желтые календулы.

– Он все правильно понял. Собрал вещички и сделал ручкой – мол, до свиданья. По мне, так скатертью дорогу и ветра ему в спину. А Светка гвалт подняла. Дескать, семейного счастия ее лишили! Бегала к участковому, плакалась, да только он на мою сторону встал. Тоже из наших, из местных, и знал про ее муженька все распрекрасно, какой он есть «хороший». Так мне и сказал: не имей беспокойства, Клава. Я и не имела. Ну, да не об этом речь. Третьего дня как муж ее съехал, подошла ко мне Иринка. Сама-то махонькая еще, крохотулечка совсем была. И говорит, значит, что Фира мне кланяется – за заботу. Не поверишь, слово в слово повторяю! А она продолжает. Кланяется, мол, за свою дочь и умоляет, чтоб я о своей дочке подумала. Дескать, плохо ей одной. Ну, у меня-то прямо все внутри и оборвалось. Никто же не знал про Аньку! Никто! Я на зоне понесла от одного… не важно. Родила – и отдала. Забыла. Ну, думала так, что забыла. А после Иркиных слов прямо как пелена с глаз моих упала.