Делай то, за чем пришел - [82]

Я отошел в дальний угол, надел боксерскую перчатку и стукнул по висящей здесь кожаной груше.

— Это я разминаюсь, когда устаю, — обернулся Забродин.

— Слушай, почему ты стал инженером, если не секрет? — спросил я и снова стукнул по груше.

— Какой же секрет? — удивился Забродин. — Мне нравится эта работа... А почему ты спрашиваешь?

— Да вот я смотрел твою библиотеку...

— А-а, — протянул он. — Знаешь, Савик, разговор серьезный, давай как-нибудь в другой раз, хорошо?..

— Ну а все-таки? — настаивал я.

— Видишь ли, — задумчиво произнес Забродин, — если я тебе скажу, что должен досконально знать ту идею, ради которой тружусь, что не хочу бессмысленно толочься на этой земле, так ведь ты мне не поверишь.

— И охота тебе? — я лениво бомбардировал грушу. — Мне, например, и в институте-то к семинарам готовиться было...

— Представь, мне — тоже, — улыбнулся Забродин. — Тут, наверное, как с Пушкиным... В школе нам настолько усиленно его вдалбливали, что надолго отбили охоту читать его. Я недавно открыл томик — мать честная! Зачитался. Так и тут... Вот если бы ты читал, к примеру, Ленина не в порядке подготовки к семинару, а так, для себя, для души, то встретил бы у него и такое: «Скептицизм... прикрывает обычно отсутствие серьезного размышления о предмете». Не в бровь, а в глаз ведь, а? — И они переглянулись с Лилей.

— Что ж, — сказал я, — да, я скептик. Но ведь я им не родился, меня им сделало время. Помнишь? «Двадцатый век нас часто одурачивал, нас ложью, как налогом, облагали, идеи с быстротою одуванчиков от дуновенья жизни облетали...» Я сын, так сказать, своего времени. — А знаешь, сыновья бывают разные, бывают, например, блудные... Ты, наверное, думаешь, что понял соль жизни, что другие не знают жизни, пребывают в счастливом восторженном детстве. А познают — увидим мол, как запоют. Ерунда! Мне, например, всякого пришлось хлебнуть... И скептицизмом я переболел, и пессимизмом. Но после того, как побывал в Ленинграде... — Забродин помолчал с минуту. — У меня там, понимаешь, отец на Пискаревском кладбище... Как сейчас вижу: необъятное поле, и по всему полю большие холмы правильной формы. А под каждым таким холмом — сотни, тысячи людей. Тысячи миров... в земле. Над ними — траурная музыка без перерыва... Тогда мела поземка, мела и мела, и эта музыка... Я не из слабонервных, но веришь... меня затрясло...

— Эмоции, друг мой, эмоции, — заметил я.

— ...И после этого я набросился на книги по истории, по философии и экономике, — продолжал Забродин, как бы не обращая внимания на мои слова. — И постепенно пришел к выводу, понимаешь — сам! — пришел к выводу, что из всех идей, которые когда-либо рождало человечество, коммунизм — прекраснейшая. И это, Савик, не эмоции. Прежде чем прийти к такому выводу, я перемолол вот здесь, — он постучал согнутым пальцем по виску, — много всякой всячины...

— Да не об идее разговор! — поморщился я. — Идея — да. Но все дело в людях, которые несут эту идею в массы, практически осуществляют ее. Пусть она и распрекраснейшая, но если носителями ее окажутся недостойные...

— А ты зачем? — спросил Забродин. — Ты ведь образованный человек, интеллигент, цвет нации! Так почему же ты отсиживаешься в кустах? Если ты в душе согласен, что идея прекрасная, так становись носителем ее! Дерись за ее чистоту, проводи ее в жизнь! Так нет же, ты чего-то ждешь... А ждешь, очевидно, сам не отдавая в том отчета, какого-то героя... Вот, мол, он придет и разовьет идею дальше, укажет, осветит, поведет. Мы все! — Забродин приподнялся от подушки и сделал своими длинными руками охватывающий жест. — Мы все: ты, я, она — должны двигать идею, двигать себя и своих ближних вперед! Пора героев прошла, пойми. Теперь герой — это коллективный разум, общественное мнение. Да, в истории еще не было такого, да, да, да. Но ведь и никогда не было такого образованного общества! Ты посмотри: на заводе инженеров порой больше, чем рабочих. Было такое? Не было такого!.. Поэтому ждать героя — идиотизм! Ты должен чувствовать всеми своими потрохами, что именно твоя задача — развивать и претворять идею в жизнь, именно твоя! Подумай, сколько их осталось, тех, что прошли закалку в войнах и революциях, опытных, преданных делу? Единицы. А мы... Толку-то от нашего иронического всепонимания и скептического всеосуждения! — Забродин умолк, он явно устал, руки у него подрагивали.

— Кончайте-ка, умники! — Лиля ожгла меня сердитым взглядом.

— Интересно бы услышать, — упрямо продолжал я, — как на практике осуществить это «мы должны»?..

— Я тебе не доктор, — сердито сказал Забродин. — Да и нет их, рецептов от равнодушия... Сам думай.

Тут Лиля ловко перевела разговор на что-то незначительное. Забродин, слушая, засмотрелся на нее, потом потянулся под одеялом и мечтательно сказал:

— Эх, скорее бы лето, надоела чертова зима... На яхтах походим. Лиля, помнишь?.. «Из бухты Барахты отчалили яхты...»

— Да, — ответила Лиля. — Помню.

«Ого, — едва справляясь с подступающей горечью, подумал я, — да у них уже есть что вспомнить...»

Поболтав еще минут десять о том о сем и пожелав хозяину скорого выздоровления, мы откланялись.