Делай то, за чем пришел - [80]

А Гена Гулин тем временем успел блеснуть в красном уголке лекцией об алголе[2], Рита Шляхман пласталась над стенной газетой, и в ее комнате дым стоял коромыслом. Газету они вывесили наискосок над лестницей, в отделе она не поместилась ни на одну стену. Газета получилась модерная по оформлению, колючая и веселая по содержанию. На лестнице постоянно толпились читатели, прибегали даже из других отделов. Не успел этот номер намозолить глаза, как был выпущен второй. Дошло до того, что в одном из номеров были напечатаны, к моему удивлению, стихи Льва Печенина. Предисловие редакции гласило: «Стихи отличные, но философия у автора, надо прямо сказать, с гнильцой. Слово за поэтами-оптимистами!» И что же? В следующем номере на Печенина обрушился какой-то оптимист, подписавший свои задиристые стихи «Коля Брюньонов». Печенин, прочитав, опустил уголки аристократического рта и пробормотал что-то насчет «жеребячьего оптимизма».

— Требуй сатисфакции! — смеялись вокруг.

Печенин поглядел на улыбающиеся лица и сказал с печалью в голосе:

— Люди-страдальцы, вас мчит быстротечная жизни река от порога к порогу в пропасть забвенья…

Не проходило дня, чтобы Забродин что-нибудь да не провернул. Вернее, проворачивали другие, но я-то знал этих других, я знал, что раньше никого нельзя было сдвинуть с места, если дело не касалось его лично.

— Слушай, Маня, — ласково сказал как-то Забродин, подсев к Мане Шошиной. — Как ты думаешь, не создать ли нам клуб, скажем, эстетики быта?.. Многие ведь ничего не смыслят в том, как правильно стол накрыть, как за ним сидеть, как вилку держать и салфеткой пользоваться. Я, например...

И в красный уголок натащили посуды и всякой прочей утвари; демонстрировалось, что куда ставить и что куда класть, как сидеть и как правильно суп хлебать; как знакомиться, здороваться, входить и выходить. Вечер прошел с юмором. А президент клуба Маня Шошина сияла, порхала, щебетала, откуда что взялось...

Да что Маня! А Лиля Кузьмина... Так и загорается вся от слов Забродина! «Готова, наверное, ради него разбиться в доску», — не без цинизма думал я. Меня все больше раздражало то, что авторитет самозванца растет. Даже Льва Печенина, этого нелюдима, эту высокомерную и демоническую личность, я все чаще стал видеть в обществе Забродина.

Дошла очередь и до меня...

— Слушай, Савик, — подсел ко мне Забродин во время обеда, — возьми-ка на себя сатирический отдел в газете. Карикатуры и шаржи у нас блеск, а вот литературная сторона... Ты же в юморе и сатире, говорят, дока, любого за пояс заткнешь. К тому же полиглот, насколько я понимаю...

«Довольно примитивно», — усмехнулся я про себя и тем самым подавил в себе вызванное было его лестью тщеславие. Подавил — и сотрудничать в газете отказался. Но Забродин стал настаивать, полез в душу: почему да почему: и что-то беспощадное было в его взгляде, требовательное, настойчивое, так что в конце концов я согласился:

— Попробую, только вряд ли...

— Ну вот и отлично, ну и договорились! — обрадовался Забродин. «Наглостью он берет, вот чем, — решил я. — Вперится своими фарами и пошел. Вон они у него какие! Видят, поди, что у человека в кармане-то лежит, не только в душе; ввинчиваются в самые потроха. И что же остается делать, как не соглашаться? Это тебе не Илья Калачев, который всегда, бывало, обращался не к тебе лично, а к массам, ко всему коллективу: товарищи, надо то-то и то-то, кто возьмется?..»

Чтобы отвязаться, я дал в газету кое-какие афоризмы, вроде: «Туризм — сплошная рюкзотика»... Читали, посмеивалиеь. Прочел и он, тут же подошел.

— Ничего. Только, понимаешь, Савик, уж больно беспредметно. Так сказать, все мы люди, все мы человеки. Ты не обижайся, но тут, по-моему, проглядывает твоя философия. А я хочу, чтобы сатирический отдел в газете был, понимаешь, оружием! Бить этим оружием у нас есть что. Хохмы — да, но чтоб с хохмой человек проглатывал пилюлю, дай ему по мозгам. Я уверен: у тебя может здорово получиться...

«Он уверен, — негодовал я, — он даже знает, какова у меня философия! Какой проницательный, черт возьми!.. Дал бы я тебе «пилюлю», только слишком ты осторожен, скрытен, никак не хочешь показать свое нутро...»

А между тем надвигалось событие, которое должно было выявить способность нашей комсомольской организации не только к культурно-массовым, так сказать, мероприятиям...

Как-то за час до конца работы с озабоченным лицом прошел в свой кабинет главный. Тут же пригласил к себе парторга и Забродина. Что там у них было, я узнал позже, а только перед самым звонком из кабинета появился Забродин и попросил всех членов бюро и актив остаться.

— Вот что, товарищи, — сказал он, когда мы перестали греметь стульями. — Главный был у директора и принес новость. Завод получил срочный правительственный заказ: в кратчайший срок запустить в производство установку для изготовления труб нефтегазопроводов. Понимаете, западногерманские фирмы отказали вам в поставке этих самых труб. А они нужны вот так, — он чиркнул пальцем по горлу. — И в огромном количестве...

Я уже понял, к чему он клонит. Он напросился: мы, мол, комсомольцы, возьмем установку на себя — вполне в его духе. И это послужит ему хорошим трамплином. Ведь если все пройдет успешно, честь и слава Забродину! Глядишь, на будущий год будет на месте Коровина, еще через год — в райкоме, а там и до обкома рукой подать. Вот и выходит, что я был прав, когда не верил в его идейность; не зря ж в его кипучей деятельности, в агитречах, даже в стремительной походке и энергичных жестах виделась мне рисовка, не зря я думал всякий раз, слушая и наблюдая его: на зрителя работает. Конечно же, этот «индивидуальный подход», эти всевозможные «вечера», этот ажиотаж вокруг похода по следам Ермака успели сделать его популярным в отделе. Что ж, настало время стать популярным и у начальства. Ну и ловка-ач...