Дела житейские - [5]

Дуня лежала одетая поверх одеяла и держалась за голову.

– Ой, не могу мам, голова раскалывается… Ты уж прости, не помощница я тебе сегодня. Вот отлежусь…

– Да лежи. Вась, иди сюда, – позвала она оставшегося внизу у лестницы сына. – Ох, царица небесная, господи благослови, – она перекрестилась на маленький образ в переднем углу комнаты. Мельников всего дважды посетивший родителей в девяностые годы с удивлением отмечал, что в доме вдруг везде появились иконы и сейчас у гроба отца… Как легко и быстро слетела идеологическая шелуха с бывших коммунистов, колхозных начальников, без влияния извне, сама собой, и проступило к старости то, во что веровали их предки.

Словно укрепившись духом, мать отчётливо сказала:

– Клава Бахарева ваша сестра…

– Что ты сказала мам? – тихо спросила Дуня, явно не осознавшая материнских слов.

– Не понял, – озадаченно произнёс Мельников.

– Чего ж тут не понять, – старуха словно под непосильным грузом опустилась на кровать, заставив дочь подобрать ноги. – Клава дочь вашего отца… как уж это там называется… беззаконная.

– Незаконная? – изумлённо не то поправил, не то переспросил Мельников.

– Ну да… и не только она… Степана Зотова со Щагренихи помните небось?… Так вот он тоже… брат ваш по отцу.

В светёлке повисло тяжкое молчание. Дуня приподнявшись на локтях переводила недоумённые глаза с брата на мать и обратно. Мельников стоял набычившись, почти упираясь головой в низкий потолок светёлки, переваривая вдруг свалившуюся новость.

– Что-то я всё-таки не пойму. Как же это так получилось, – наконец нарушил гнетущее молчание Мельников. – Ведь и Клава, и Степан, и я одногодки, мы же в школе в один класс ходили. Это уж потом Клава на второй год осталась… и как это столько лет и никто, ничего… почему мы ничего не знали-то?

– Кому надо, тот знал, – чувствовалось, что мать с немалым усилием раскрывает тайну детям, десятилетия лежавшей камнем на дне её души. – Правильно Вась вы все трое в сорок четвёртом родились… Ой, господи, дай силы… Отца-то летом сорок третьего ранило, а в зиму сорок четвёртого, его прямо с госпиталя совсем и отпустили…

– Ну и что? – вступила в разговор Дуня. Мам ты же говорила, что ещё с довойны невестой его была, ждала…

– Не перебивай, – вдруг раздражённо повысила голос мать, и тут же словно обессилев от этой вспышки, чуть слышно добавила, – я и сама собьюсь.

– Ничего понять не могу, как это… – тем не менее не успокаивалась Дуня.

– Чего тут понимать, всё яснее ясного, – Мельников заговорил насмешливо. – Отец наш как с фронта пришёл здесь сразу с тремя гулял, в каждой деревне… Так что ли?

Мать не ответила, лишь молча перебирала концы своего чёрного платка.

– Не может быть, не верю! – лицо сестры выражало какую-то одержимую веру в неверие. – Он ведь всегда такой положительный был… я же боготворила его… своему паразиту всё время в пример ставила… он же всё время в правлении, на должностях… – Дуня растерянно говорила ещё что-то, а Мельников лишь с сарказмом качал головой.

– И как же это столько лет скрывать удавалось… даже от нас… ты мама сама-то давно узнала? – Мельников перестал усмехаться и печально смотрел на мать.

– С того самого сорок четвёртого, когда сразу после меня сначала Зинка Бахарева, а потом и Маруська Зотова родили… доброхоты сразу донесли, – глухо отозвалась мать.

– Знала… и молчала… и всю жизнь с этим!? – не мог сразу постичь услышанное Мельников.

Мать вновь промолчала, а Дуня буквально на глазах из бледной становилась пунцовой, что было заметно даже в едва освещаемой сумерками за маленьким оконцем светёлке.

– Вы уж простите… – мать не поднимала глаз… – жисть то тогда, знаете, какая была… сейчас не понять. Он ведь когда пришёл-то, один единственный молодой мужик на весь колхоз, на все три деревни был, и на поправку здесь уж больно быстро пошёл. А баб-то кругом… одне бабы, солдатки, вдовы, да девки и все без мужиков, без парней. Ох, сейчас-то не понять. Я то счастливая ходила, жених вернулся, хоть и хромал, а на обоих ногах, да с руками целыми. Тогда-то и калеки безногие в такой цене были, а тут такое счасье. Ох, завидовали мне, а бабья зависть она самая страшная, особенно вдовья. Он спервоначалу на тракторе тут работал, по всем деревням мотался, то там пашет, то там, и огороды, усадьбы пахал, после колхозных-то дел. А там то одна, то другая… в избу завлекали, кормили, самогонкой поили… Вот он и не удержалси. Клавкина-то мать вдова молодая была с мужем и года не жила до войны, а как забрали, так и похоронка чуть не первой ей пришла. А Степанова, та тож девка была безмужняя, годом меня постарше. Вот он так и ходил, как дома так ко мне, а как в Новосёлке и Щагренихе работал, так к им… И ещё к другим ходил, да те не понесли, а вот эти-то и родили. Молодая я была, да и счасье глаза застило, не видела, что его бабы-то прям чуть не рвут друг у дружки, думала раз расписались так всё, мой и только… Ох, хо-хо… сейчас-то можно о том уж спокойнее говорить, дело-то житейское, а тогда как узнала, от позора сквозь землю казалось… Потом забылось как-то, не то чтобы совсем не помнила, но как-то за жизтью… уж больно хорошо мы с отцом-то жили, когда кругом столько баб без мужиков осталося, или с калеками вместо нянек мучились. Сначала болтали, а как отец в бригадиры, а потом и в правление вышел, так прикусили языки, и я тоже в какое никакое, а начальство вышла – вслух-то боялись, да видно и втихаря, раз даже вы выросли, а никто ничего. И Клавина и Степана матери тоже молчали. Не знаю, что уж оне там и говорили, откель дети-то у них народились. Так и бедовали одне, и на ноги их подымали и сами маялись. Отец в последни годы винился, что совсем не помогал им… огласки уж очень боялся. Времена-то помните какие были, а он ведь партейный и при должности…