Дела твои, любовь - [3]

Эти серые глаза, казалось, замечали каждую мелочь, с живым интересом оглядывая даже то, что они видели каждый день: помещение того кафе в начале улицы Принсипе-де-Вегара, официантов, мою безмолвную фигуру — словно все вокруг было для них новым и неизведанным.

У него была ямочка на подбородке. Когда я смотрела на нее, то вспоминала эпизод из старого фильма, где актриса, касаясь указательным пальцем такого же углубления на подбородке у Роберта Митчема, Гари Гранта или Кирка Дугласа (уже не помню, у кого именно), спрашивала, как ему удается так чисто выбривать это место. Мне тоже каждое утро хотелось встать из-за своего столика, приблизиться к Девернэ, задать ему тот же вопрос и так же осторожно коснуться пальцем — указательным или большим — его подбородка. Он всегда был очень тщательно выбрит. И ямочка тоже.

Они обращали на меня гораздо меньше внимания, чем я на них. Во сто крат меньше. Заказывали завтрак у стойки и уносили его на свой столик — обычно у большого окна, выходившего на улицу. Я всегда выбирала место в глубине зала — подальше от них. Весной и летом, когда часть столиков выносили на улицу, мы садились там, и официанты передавали заказы через окно рядом с барной стойкой, из-за чего посетителям приходилось по нескольку раз подниматься и проходить между столиками, а потому чаще оказываться в поле зрения друг друга. И Десверн, и Луиса не раз встречались со мной взглядом (всегда лишь на мгновение), и в их взглядах не было ничего, кроме любопытства, — никакого намерения, никакого желания сделать следующий шаг. Он ни разу не посмотрел на меня заинтересованно, осуждающе или пренебрежительно (я бы в нем сразу разочаровалась!), в ее глазах я тоже ни разу не заметила недоверия, превосходства или холодности и была этому очень рада: мне было бы неприятно прочесть что-то подобное в ее взгляде.

Они оба мне нравились. Нравились вместе. Нет-нет, я им не завидовала: просто, глядя на них, я с облегчением убеждалась, что в реальной жизни возможно существование того, что я назвала бы идеальной парой. И особенно это меня радовало потому, что Луиса совсем не походила на Десверна.

Она была одного роста с мужем, смуглая, с очень темными каштановыми волосами.

Рядом с мужчиной, одетым согласно классическим канонам, всегда ожидаешь увидеть женщину, одетую в том же элегантном — юбка, почти всегда туфли на высоком каблуке, — хотя и необязательно слишком строгом (в одежде от Селин, к примеру, или в со вкусом подобранных броских украшениях) стиле. Она же одевалась то в спортивном стиле, то еще в каком-то, которому я не смогла бы дать четкого определения: это был ее собственный стиль — непринужденный, свободный и уж никак не классический.

К брюкам (чаще всего она приходила в джинсах), она надевала куртку и ботинки или туфли без каблука, а к юбке — обычные лодочки на среднем каблуке, почти такие же, какие носили многие женщины в пятидесятые годы. Летом она ходила в очень легких сандалиях, открывавших изящные и слишком маленькие для ее роста ступни. Я ни разу не видела на ней украшений. Она носила сумки на длинном ремне и почти не пользовалась косметикой. Она была такой же открытой и обаятельной, как и он, так же весело и заразительно (хотя и намного тише) смеялась, обнажая в улыбке белоснежные зубы. В лице ее появлялось при этом что-то детское — наверное, она научилась так смеяться года в четыре и с тех пор смеялась так всегда, а может быть, дело было в том, что от смеха у нее округлялись щеки.

Эти двое, казалось, взяли за правило давать себе маленькую передышку, возможность побыть вместе, после того как закончится утренняя спешка, обычная для всех семей, где есть маленькие дети, и перед тем как отправиться на работу. Маленькая пауза, время только для них: чтобы насмотреться друг на друга, чтобы наговориться от души, чтобы в ежедневной суете не порвалась связующая их нить.

Мне всегда было интересно, о чем они говорят, что рассказывают друг другу? И почему каждый из них всегда находит что рассказать тому, с кем вместе ложится и встает и о ком наверняка знает все до мелочей: что тот делает, что думает, чего хочет?

Я не слышала их разговоров, до моего слуха доносились лишь отрывочные фразы или отдельные слова. Однажды я услышала, как он назвал ее принцессой.

Одним словом, я от души желала им счастья, как героям романа или фильма, которым читатель или зритель с самого начала сочувствует, зная, что с ними непременно приключится что-нибудь плохое и круто изменит их судьбу — иначе не было бы ни романа, ни фильма. Но в жизни несчастью случаться необязательно, и я надеялась и впредь продолжать встречать их каждое утро такими, какими они были, надеялась, что никогда не придет день, когда им больше нечего будет сказать друг другу, когда в голосе одного из них (или, может быть, даже в голосах их обоих) зазвучит упрек и раздражение, а в глазах появится равнодушие, когда им перестанет быть интересно и весело вместе, когда они будут спешить поскорее расстаться.

Незамысловатая, но милая сердцу сцена, которую я наблюдала каждое утро, перед тем как отправиться в издательство, чтобы снова начать борьбу со страдающим манией величия шефом и с занудами писателями, поднимала мой дух. Если Луиса и Десверн несколько дней не появлялись, я скучала по ним и начинала рабочий день в гораздо худшем настроении. В некотором смысле я была в долгу перед ними — сами о том не догадываясь, они день за днем помогали мне. И позволяли фантазировать, представлять себе их жизнь, которая виделась мне настолько счастливой и безмятежной, что я была даже рада, что никогда не смогу узнать, так ли все обстоит на самом деле: некого было об этом спросить, а значит, некому было разрушить очарование (к тому же мою собственную жизнь безмятежной назвать было нельзя, так что, едва выйдя из кафе, я забывала об „идеальной паре“ и вспоминала о ней лишь на следующее утро, когда ехала в автобусе, проклиная свою работу, из-за которой приходится так рано вставать). Я была бы рада предложить им взамен что-нибудь равноценное, но это был не тот случай. Я была им не нужна — как, впрочем, наверное, и никто другой, — я была почти невидимкой. Лишь дважды, собираясь уходить и уже поцеловав на прощанье жену (Луиса при этом всегда вставала и отвечала на его поцелуй стоя) и помахав рукой официантам у стойки, Десверн кивнул и в мою сторону — едва заметный жест, легкий наклон головы, — словно я тоже была одной из официанток. Его наблюдательная жена тоже дважды (и в те же самые дни, что и ее муж) кивнула мне, когда я уходила (как всегда, после того как ушел он и до того как ушла она). Но всякий раз, когда я хотела кивнуть в ответ — пусть даже еще менее заметно, чем они, — и Десверн, и Луиса уже успевали отвести взгляд.