Дела семейные - [4]

И по ночам, когда дом застывал тишиной и спокойствием, я представлял себя на месте пилота. Видел просверки трассирующих пуль, дымный хвост подбитого мною юнкерса — он падал в сторону замерзшего залива, слышал уханье зениток, что били от Ростральных колонн, совсем неподалеку от дома, где моя тридцатилетняя бабушка сбегала с двумя сонными мальчиками-близнецами по лестнице бомбоубежища. Видел стремительный подъем светящейся стрелки высотомера — то мой истребитель, вздернутый полукругом штурвала, рвался в звездное небо, чтобы при лунном свете пойти в лобовую атаку на прорвавшийся к городу мессершмидт-109 с черными крестами на крыльях и фюзеляже… И замирало сердце, когда две ревущие машины сближались лоб в лоб, чтобы одна из них на последних метрах дернула бы закрылками и ушла вверх, подставив брюхо пулеметной очереди. И пару раз у меня сдавали нервы, — я видел себя под куполом парашюта, лицо пылало от стыда и морозного ветра, и вдали догорал брошенный мною самолет…

Но побед в этой мысленной схватке было больше, чем поражений. Вот фашистский самолет взмывает вверх, и я отчетливо вижу, как разрывные пули с треском вспарывают его дюралевое брюхо. После этого я приземлялся и мысленно пририсовывал новую звездочку на свой фюзеляж. Нет, вру! Это делал пожилой механик в комбинезоне, как в кинофильме В бой идут одни старики.

4

Этот Гриня не понравился мне с самого начала. Он перешел на второй курс книготоргового техникума и психически давил на нашу компанию. У Грини были длинные руки, желтые вьющиеся волосы на щеках и серые нахальные глаза с прищуром, которыми он разглядывал девчонок. Гриня приезжал на нашу полянку на вишневом мопеде Рига и, не слезая с седла, брал у пацанов мяч и забрасывал его одной рукой в баскетбольную корзину. Он курил и, не скрываясь, пил плодово-ягодное вино. Еще он рассказывал, как проникал на танцы в пионерлагерь Двигатель и клеил там, кого хотел: студенток-пионервожатых или девиц из первого отряда.

Когда на полянке появлялась Катька, Гриня заводил свой трескучий мопед и начинал выхваляться и изображать из себя бывалого гонщика: крутился по окрестным тропинкам и резко тормозил под баскетбольным щитом, покрывая полянку голубым пахучим дымом. Однажды он предложил Катьке прокатиться с ним, но Катька, взглянув сначала на Гриню, потом на мопед, поблагодарила и, изящно заложив мяч в корзину, продолжила игру в минус пять с третьеклашками. Я-то знал, что ей нравится Леньчик, студент филфака, который, как Анджей Вайда, носил дымчатые очки, крутил в парке на турнике солнышко и обращался к Катьке на вы. Он играл с нами в волейбол, высоко выпрыгивал к сетке и называл нас стариками и корифеями.

В тот день я тащился с картошкой и двумя бутылками молока из магазина, и Гриня притормозил возле меня:

— А чего это твоя сеструха целку из себя строит? — сквозь треск мотора прокричал Гриня. — Или тебе все-таки дает? — Он захохотал и умчался на своем вишневом мопеде.

Я почувствовал, как загорелось лицо, и остановился возле колонки. Огляделся — улица была пуста, нас никто не слышал. До меня полностью дошел смысл сказанного. Я умылся, попил ледяной воды и сел на склоне канавы, кусая травинку и соображая, что теперь делать. Ошибки быть не могло — я все расслышал так, как расслышал.

В канаве стрекотали кузнечики, а за моей спиной добродушно фыркала пасущаяся на поляне лошадь. Я подумал, что есть смысл дождаться, когда Гриня поедет обратно, и метнуть в него сетку с картошкой. А когда он свалится со своего мопеда, плеснуть в него молоком и сказать: Так что ты молол своим поганым языком? Повтори! А потом пусть он меня лупит, если догонит…

Я просидел с полчаса, но Грини не дождался. До дома меня довез дядя Жора, возвращавшийся из города на своей Волге с блестящей фигуркой оленя на капоте. Он притормозил у колонки и махнул мне рукой. На заднем сидении у него синели два новеньких почтовых ящика.

— Давно надо было купить, — похвастался приобретением дядька. — А тот фанерный выброшу в чертовой матери, сгнил совсем.

— А второй зачем? — спросил я.

— Вам, — пожал плечами дядька. — А то газеты на крыльцо кладут, письма камушком придавливают. Как в деревне…

На следующий день отец с дядей Жорой привернули к воротам два синих почтовых ящика, и тетя Зина принесла из сарая пузырек с белой нитрокраской и кисточку. Мы с Чарли сидели на бревнах, сложенных около забора, и смотрели, что собирается делать его хозяйка. Настроение у меня было поганое. Я не спал половину ночи, но так и не придумал, как поквитаться с Гриней. Лезть в драку? Да он отшвырнет меня своими ручищами… Сделать рогатку и выбить ему глаз? Подкараулить возле дома и врезать колом по загривку? Все это пахло детской колонией, но нельзя же прощать такие гадости. И если он дальше будет выкаблучиваться при всех — то жизни мне в Зеленогорске не будет…

Тетя Зина размешала кисточкой краску, Чарли фыркнул от сладковатого запаха, и на синий фон легли мелкие белые буквы: «Г. М. Банников». Тетя Зина перешла ко второму ящику, Чарли крутнул головой, чихнул и, соскочив с бревен, ушел на участок. Тетя Зина, пожалев бедную собаку, которой вредная хозяйка не дает дышать чистым воздухом, быстро настрочила на нашем ящике «С. М. Банников» и полюбовалась ровностью букв.