Декрет о народной любви - [85]

— Мне не приходит в голову повода, могущего оправдать такое зверство. Пейте же.

Самарин выпил залпом, нежно расплетя свои пальцы. Женщина вновь наполнила бокалы. Поразило не то, что прикрыл ее руку ладонью своею, но что отнял.

Кирилл продолжал:

— Предположим, некий человек, некий людоед знает, что от того, насколько успешным окажется его побег на волю, зависит участь целого мироздания. Допустим… Вообразим себе существо, столь самозабвенно отдающееся счастью нового мира, что всю жизнь свою посвятило оно уничтожению жестоких, развращенных чинуш, истребляя заполонивших канцелярские заведения крыс, покуда не погибнет само. Представим, что наш герой отдает себе отчет: политические и даже революционные методы борьбы недейственны, ибо всего лишь вносят в человеческое существование легкую сумятицу. Не то чтобы вся уродливая чиновничья, дворянская и купеческая порода представлялась ему корнем людского зла. Нет, просто враги падают перед ним, подобно тому, как падают осажденные твердыни под ударами тарана. Не каратель, но само возмездие, позволяющее уцелевшей добродетели отстраивать на руинах лучший мир. Назвать такого представителем народной воли — значит произнести невразумительную нелепицу, как если бы бич гнева был выборной должностью. Он и есть народная воля. Сотни тысяч проклятий, выкрикиваемых поработителям денно и нощно. И судить такую личность той же меркой, что применима к обычным людям, — странно, все равно как судить волков за убийства оленей или расстреливать бурю. Мы вправе скорбеть о съеденных жертвах — разумеется, если они невинны. Но человекообразная пища — не более чем досадная случайность. И нет в том зла. То, что человеческой единице представляется дурным, есть деяние любви народной ради будущего. Да и назвать такого человека людоедом было бы несправедливо. Он — буря, призванная народом, от которой и редкая добродетель укроется.

— Таков ли и Могиканин? — подивилась Анна.

— Я всего лишь прошу тебя представить существование подобной личности возможным, — пояснил Кирилл.

Женщина слегка захмелела. И знала об этом. В воображении ее всё смешалось. Выдуманный Самариным людоед-народоволец не напугал так же, как случилось бы, доведись Лутовой выслушать тот же рассказ в трезвом виде, отчетливо, ясно видя окровавленный рот и суровый взор. Когда Самарин говорил, голос его оживал, теплел, а смотрел он так, точно испытывал к ней нечто особенное, и привлекательность этого чувства пересиливала отвращение от слов.

— Послушать, так ваш воображаемый людоед невероятно тщеславен, — съязвила Анна. Провела кончиком пальца по запястью мужчины. Столь легкое прикосновение никого ни к чему не обязывает. Принялась теребить пальцы Кирилла. — Не стоит приносить кровавых жертв неведомым стихиям, будь то Бог или нация, — произнесла Лутова.

— Так что же, и идеалам не бывать?

— А я вас циничным считала. Не поговорить ли нам о чем-нибудь ином? Идемте в гостиную.

Гость отправился следом за хозяйкой. Попросил:

— Расскажи мне об офицере Муце. Вы с ним дружны?

Авахи

Муц отогнал наваждение. От костра, недавно пылавшего в ногах, остались лишь жаркие уголья. Тесно, воздух недвижим, над головой и в стороне — слабые отблески отраженного света, и пахнет дымом да высыхающей шерстью.

— Проснулся, — сказал Броучек.

Уперевшись ладонями, офицер оттолкнулся от земли и уселся, опираясь спиной о скалу, а ноги по-прежнему держа у кострища. Оказалось, что он в пещере. У входа мерцало пламя. Перед огнем, скрестив ноги, неотрывно глядя в огонь, сидел человек, которого Муц не мог с точностью разглядеть, однако же был уверен, что то не Броучек и не Нековарж: солдаты сидели по обе стороны от офицера.

— Это кто? — удивился офицер.

— Белая бестия, — пояснил Броучек. — Мы тебя будили, да не добудились.

— Туземец?

— Тунгус, — пояснил Нековарж, — бледный парень, беловолосый.

— Русский знает?

— Да, — подтвердил сидевший у огня.

Теперь, когда к зрению Муца вернулась четкость, он рассмотрел чужака яснее и убедился, что тунгус в точности соответствовал описанию Самарина, не мальчик, но и не мужчина, хотя и седой как лунь.

Надо лбом нахлобучены кустарного изготовления очки: оплетенные волокном Стекла, куртка, штаны и сапоги из оленьей кожи. На коленях лежало старое ружье, заряжаемое с дула.

— Мы все пытались тебя разбудить, — пробормотал Нековарж на ухо офицеру. — И тут кто-то ну в нас кедровыми шишками швырять! Мы глядь наверх, а там туземец из скал выглядывает. Броучек подстрелить хотел, да я не дал. Сразу видно, что тунгус, а не чудище лесное, парнишка молодой, к тому же — ты уж извини, братец, что я так говорю, — без обогрева и крыши ты бы долго не протянул. Вот я и попросил огоньку. Тот рукой вниз тянется, хвать — и вытащил в проем в скалах, как раз над карнизом, где мы застряли. Даже Броучек в темноте не углядел. Вот мы втроем и потянули тебя наверх, а там до пещеры — с полсотни саженей карабкаться.

— Костер красные заметят, — предупредил Муц.

Хотя и ослабел, но сохранил ясность рассудка, вот только проголодался неимоверно. Обогрелся — и заныли кости. Зря шинель оставил, глупо вышло. Во-первых, комплекция у него не такая массивная, как у Броучека или Нековаржа, и тут уж ничего не поделаешь, приходится умом брать. Он, конечно, признателен им, но и признательностью этой тяготился.