Декрет о народной любви - [84]

— Не угодно ли папиросу? — предложила хозяйка.

Самарин согласился. Закурили. Анна отослала сына в постель, заставила поглубже затянуться табачным дымом, чтобы очистить легкие от заразы, прочитала страницу из «Сказки о царе Салтане», поцеловала на ночь, задула свечу и спустилась вниз к Самарину; тот перелистывал «Санкт-Петербургский вестник».

— Газете же два года уже, — кивнула на пожелтевшее издание. — Не желаете коньяку?

— Охотно, — признался Кирилл.

— Боле ничего не осталось, — сетовала хозяйка, — да и сладкое вышло.

— Я не охотник до сладостей, — сообщил гость.

Наполнив два бокала, Анна села за кухонный стол, напротив постояльца. Поколебавшись и убедившись, что тост провозгласить Самарин не намерен, вскинула фужер:

— За свободу!

— За свободу, — согласился Кирилл, прикоснувшись своим бокалом к хозяйскому. Отпил половину содержимого, поставил на стол фужер.

— Когда вы сегодня рассказывали о Могиканине, — начала Анна, — то говорили так, точно восхищались убийцей, который вас съесть собирался.

— А что хуже: знать, что на вас готовится покушение или же что злоумышленник намеревается после еще и вашей плотью насытиться? Да и имеет ли оно значение, это «после»?

Недолго поразмыслив, Анна ответила:

— Разумеется, знать, что товарищ считает тебя не более чем пищей, гораздо хуже. Намного, чем быть врагом. К неприятелю, по крайней мере, относятся как к человеку.

— Кстати, о пище, — заговорил Кирилл. — Никоим образом не намерен задеть память вашего покойного супруга, однако вам, полагаю, доводилось слышать выражение «пушечное мясо». Вероятно, скормить артиллерии сотни тысяч незнакомцев гораздо отвратительнее, нежели съесть единственного приятеля самолично.

— Но так не должно быть! — возмутилась Лутова. Отчего-то стало смешно — не из-за пленника, но оттого, что так уж устроен свет и ничего не поделаешь.

— Постойте, — Самарин чуть прикрылся выставленными перед собой ладонями. Жесты мужчины были скупы. — Разумеется, Могиканин меня страшил. Страстно хотелось верить, будто мы сблизились настолько, что он не пожелает использовать меня в качестве пропитания, и чем более дружеской мыслилась мне наша связь, тем сильнее ужасал момент, когда казалось, мой спутник готов на меня наброситься. Но там, на реке, когда мы бежали и вся природа ополчилась на нас, тщетно стараясь изморить холодом, и задолго до побега, на каторге, когда покровитель мой взялся меня откармливать — даже тогда успокоение, которое он внушал мне, точно отец сыну, пересиливало ужас перед Могиканином-людоедом. Разве не чувствовал подобное же и Исаак, сын Авраама?

В голосе постояльца послышались новые нотки, точно теперь бывший каторжанин силился в чем-то убедить хозяйку, хотя женщина и не осознавала, чем так озаботился Самарин.

— Исаак хотя и знал, что отец его убить намеревается, однако же доверился, и верил, и любил до самого конца.

— Но то — другое! — не соглашалась Лутова. — Насколько я помню, Авраам услышал глас Божий, о чем Исаак знал. А ваш Могиканин был не более чем разбойник, вор! И не имел иного повода, кроме того, чтобы выжить!

— Не был, а остался не более чем разбойник! — поправил Кирилл. — А вы сказали «был». Помните, я убежден, что он в городе. Может статься, подслушивает. Снаружи.

— Что ж, попробуйте меня убедить, будто Могиканин подобен Аврааму!

— А вы веруете ли?

— Ежели и есть Бог, то глупый, — Анна ответила гораздо более резко, чем намеревалась.

Самарин, хотя и понял, что у хозяйки свои счеты с Господом, промолчал.

— Стало быть, в Бога вы не веруете, однако же веруете, что Авраам веровал, а потому отец был вправе принести сына в жертву? Что имел основания для детоубийства?

— Нет, — возразила Анна, — к голосу Бога, требующего подобных жертв, прислушиваться не стоит! Я… мне встречались люди, они… им приходилось проливать кровь во имя Божье и жертвовать телом, и такие страдания, такая боль сильнее и дольше, чем от любой раны! Вот только ума не приложу: при чем здесь Могиканин? Вы не говорили, что ваш покровитель набожен. Ни разу не назвали его душевнобольным.

— Может быть, — медленно проговорил Самарин, — может быть, настанет время, и вы еще услышите, что он натворит.

— О чем вы? — недоумевала женщина.

Кирилл промолчал; сел на прежнее место, слегка выкатив глаза и поджав губы. При взгляде на квартиранта всё оборвалось у Лутовой внутри, волосы будто зашевелились от неприятного ощущения, словно Кирилл удерживает самого себя под арестом. Невыносимое чувство. Допила коньяк, встала, вновь наполнила фужеры, пригубила свой, оставила бутылку на столе — и прошло.

Ладонь правой руки покоилась на столешнице, близ бокала. Самарин вновь овладел собой. Ужасное чувство прошло, и лишь гадать приходилось: уж не почудилось ли?

Он подался вперед, накрыл ладонью ее руку, попросил позволения обращаться на сердечное «ты». Кивнула, сплетая свои пальцы с его.

— Ты права, — согласился мужчина. — Могиканин считается лишь с собственными побуждениями. То же самое я сказал и утром. Но одна мысль не дает мне покоя: есть ли иная причина, кроме Бога и разбоя, могущая вынудить человека убить в глуши своего товарища и съесть? Не по велению судьбы, как рассказывают в историях о потерпевших кораблекрушение или первопроходцах Севера, решающих жребием, кому из них суждено погибнуть, чтобы выжили остальные. А единственно грубой силою, и здесь мы говорим не просто о человеке, одержавшем над спутником верх, чтобы его съесть, — нет, о человеке, откармливающем товарища, точно крестьянин — борова.