Декрет о народной любви - [66]

Нередко казалось, будто настал последний в моей жизни день, как, например, когда Червонец и Пулемет задержали меня у кашеварской избы. При мне был хлеб для них и для себя: полная пайка, из муки, разбавленной молотым китовым усом, со скелета, который месяц тому назад притащили на каторгу и выменяли на ящик ружей и патронов тунгусы.

Единственное благо, дарованное голодом, — избавление от гордыни. Я пал перед урками на колени, в снегу, прижимая хлеб к груди, а лоб мой касался сапог Пулемета. Снова и снова кланялся, бился лбом о сапоги, как делают крестьяне, повстречав сборщика недоимок, умоляя оставить мне хлеба.

Величал добрым, благородием, превосходительством, храбрейшим и достойнейшим человеком на всем Кавказе, лучшим пулеметчиком во всем мире, уничижительно называл себя вонючим дерьмом, желающим единственно служить благодетелю, заверял в готовности отдать за него свою ничтожную жизнь, пожертвовать самим существованием своим, существованием беднейшего, наипадшего грешника во всей вселенной, достойного единственно того лишь, чтобы до конца дней своих пресмыкаться, подобно червю, гаду или насекомому, на руках ползать, вымаливая прощение и молясь о вящей славе Серго Пулемета-Гобечии, святого подвижника… пусть только одарит крупицей непреходящего милосердия своего, простым поступком своим окончательно покорив человека, и без того возлюбившего и почитавшего Пулемета, точно Бога в человеческом обличье… пусть лишь позволит сохранить несколько крошек хлебушка, который я покорно принес ему с кухни, и я тысячекратно отблагодарю его золотом, и кровью, и любым иным способом, как только закончится война и прекратится несправедливая каторга.

Пока я распинался, Червонец оттягивал мне голову за волосы, а Пулемет, не говоря ни слова, вырывал из рук хлеб. Забрали всё и ушли.

Я увидел на земле пару крошек, поднял и опустил на язык. Принялся разыскивать добавку. И понял, что случились перемены.

Примерно в десятке аршин стоял и смотрел на меня какой-то человек. Незнакомец находился рядом с проемом между двумя бараками, из проема виднелись сапоги лежащего Пулемета.

Серая кожа. У всех у нас кожа была серой, однако бледностью незнакомец напоминал камень с начертанными на нем письменами мудрости, скрытыми за завесой тайны, а не изможденного, утратившего надежду смертного. Улыбка его — точно подзывающий палец, точно сострадание. Производил впечатление откормленного, задумчивого, учтивого.

Я подошел, глянул на распростертого Пулемета с перерезанным горлом.

Могиканин произнес:

— Урка украл твой хлеб, — и с этими словами протянул полную пайку и шмат сала. Запихивая пищу в рот, вновь осознавая мир и собственную боль, я преисполнился скорби по Пулемету.

— Покойный расстреливал и избивал, ибо был нем. Насилие — вот единственный язык, который никто не способен понять. Переводчиков с этого наречия не существует. Однако же со мной убитый общался гораздо дольше и терпеливее, чем с прочими.

И сказал мне Могиканин:

— Понимаю. Ибо понимаю, и понимаю, что понимаешь ты: мне надлежит заботиться о тебе. Ибо всякому — свое время, а время смерти твоей еще не пришло. Я говорил с ним на его родном наречии.

Аристократы преступного мира почитают себя особою кастою, словно знать, для которой честь важна как воздух, и с маниакальной тщательностью соблюдают приличия — однако же приличия, установленные исключительно в их среде, и нигде более. Те, кто не принадлежит к преступному сообществу, для урок — дичь, имеющая единственную привилегию: стать добычею воров.

Женщин преступники эти делят на пять категорий. Матери, бабушки, матери их детей, любовницы и шлюхи. Именитые урки тщеславны, храбры, безжалостны и сентиментальны. Украденные деньги предпочитают тратить на розы, духи и золото, которые дарят незнакомкам. Готовы поставить всё, чем располагают, в любом пари, вплоть до того, что спорят на саму жизнь свою, которая из сосулек упадет первой. Одежда у уголовников стоит дороже, чем их жилища: прогресс ненавидят, ибо полагают, будто мир всегда был таков, какой ныне, таким ему и следует оставаться. Готовы скорее умереть, нежели простить оскорбление. Вот чему научился я в Белых Садах. Думал, таков же и Могиканин. Но заблуждался.

Мой новый спаситель пользовался уважением, поскольку был налетчиком. Ограбил перевозивший золото пароход, а солдат перебил. Искусно обращался с пистолетом и ножом. Рассказывали, что Могиканин сбежал из бухарского зиндана, перебив стражу, всех до одного, а еще будто взорвал динамитом дом таганрогского купца, погребя под развалинами целую семью, что будто он даже взял на Аляске банк и добрался до Камчатки на алеутской собачьей упряжке.

Однако Могиканин был опаснее прочих преступников, поскольку не знал сантиментов, да и в свите льстецов не нуждался. Были знакомы ему и человеческие страсти. Коим, впрочем, не поддавался, но ими управлял. Точно человек, который хотя и ощущает воздействие смертоносного яда, однако всё никак не умрет, сколько бы ни принял. Так Могиканин, всем телом своим содрогаясь от жалости к ребенку, глядящему на своего убийцу из окна обмотанного бечевой с взрывчаткой дома, всё же замкнул контакт, ибо жалость прошла, не оставив и следа в его душе.