Декаденты. Люди в пейзаже эпохи - [14]

. «Видимо, стремление человека гиперболизировать себя имеет известные пределы, и природа наказывает тех, кто не хочет считаться с ограниченными ею рамками физической и духовной организации человека», – подытожил Соколов[36].

Во всех изданиях «Цветы Зла» заканчиваются большим стихотворением «Путешествие», наиболее известным в переводе Марины Цветаевой под заглавием «Плаванье». Перевод отличный, да и магия имени переводчика прибавила ему славы. Лучшего эпилога к истории жизни Бодлера не придумать, но я предпочитаю другой перевод, сделанный не менее прекрасным, но куда менее известным поэтом графом Василием Комаровским в 1903 году и десять лет спустя включенный в его единственную книгу «Первая пристань». Вот первая часть:

Мир прежде был велик – как эта жажда знанья,

Когда так молода еще была мечта.

Он был необозрим в надеждах ожиданья!

И в памяти моей – какая нищета!

Мы сели на корабль озлобленной гурьбою,

И с горечью страстей, и с пламенем в мозгах,

Наш взор приворожен к размерному прибою,

Бессмертные – плывем. И тесно в берегах.

Одни довольны плыть и с родиной расстаться,

Стряхнуть позор обид, проклятье очага.

Другой от женских глаз не в силах оторваться,

Дурман преодолеть коварного врага.

Цирцеи{16} их в скотов едва не обратили;

Им нужен холод льда, и ливни всех небес,

И южные лучи их жгли б и золотили,

Чтоб поцелуев след хоть медленно исчез.

Но истинный пловец без цели в даль стремится.

Беспечен, как шаров воздушных перелет.

И никогда судьбе его не измениться

И вечно он твердит – вперед! всегда вперед!

Желания его бесформенны, как тучи.

И всё мечтает он, как мальчик о боях,

О новых чудесах, безвестных и могучих,

И смертному уму – неведомых краях!

Вот последняя часть, восьмая и главная:

Смерть, старый капитан! нам всё кругом постыло!

Поднимем якорь, Смерть, в доверьи к парусам!

Печален небосклон, и море как чернила,

Полны лучей сердца, ты знаешь это сам!

Чтоб силы возбудить, пролей хоть каплю яда!

Огонь сжигает мозг, и лучше потонуть.

Пусть бездна эта рай или пучины ада?

Желанная страна и новый, новый путь!

Шарль Бодлер умер 31 августа 1867 года в Париже. «До того, как он испустил последний вздох, его причастили. Вечный бунтарь почил спокойно, без мучений и являл присутствующим умиротворенное лицо человека, преуспевшего в жизни и бесстрашно ушедшего в мир иной», – завершил печальный рассказ Труайя. Похоронами 2 сентября распоряжался Ансель. Траурную процессию возглавили Поль Верлен и издатель поэтов Альфонс Лемер; Асселино и Банвиль произнесли восторженные речи; Готье, Леконт де Лиль и Сент-Бёв не явились. Только после смерти Бодлера, но именно благодаря ему, «французская поэзия вышла, наконец, за пределы нации, – писал Поль Валери. – Она понудила мир читать себя; она предстала в качестве поэзии современности; она вызывает подражания, она оплодотворяет многочисленные умы»[37].

Обратной стороной славы стало появление эпигонов, стремившихся «перебодлерить Бодлера» – перенять и развить самые кричащие и бросающиеся в глаза стороны его поэзии, благо их легче всего имитировать. Наиболее заметным из них стал Морис Роллина́, чья книга «Неврозы» (1883; русский перевод – 2012{17}) пыталась повторить «Цветы Зла» в новой литературной ситуации. По мнению Брюсова, Роллина родствен Бодлеру «беспощадностью своего анализа, смелостью своих реалистических описаний, глубоким пессимизмом мировоззрения. <…> Человеческая душа поэту кажется “клоакой, которую не измерил еще ни один зонд”. <…> Внимание поэта привлекают прежде всего преступники, развратницы, лицемеры, все формы безобразия и смерти, всё, в чем затаен ужас»[38]. Роллина – талантливый поэт, но его стихи нередко кажутся пародией на Бодлера, многих важных качеств которого, включая сострадание, он лишен. Таково «Чудовище»:

Вот перед зеркалом, в него кидая взгляды,

Сдирает женщина затейливый парик,

И череп, как лимон желтеющий, возник

Из мертвых локонов, весь жирный от помады.

Под лампой яркою освобождая рот

От пары челюстей (они слюной покрыты)

И глаз фарфоровый извлекши из орбиты,

Их с осторожностью в бокал с водой кладет.

Нос восковой слущив и пышный бюст из ваты

Сорвав, швыряет их, скрипя, в ларец богатый

И шепчет: «Он меня (вуаль и туалет!)

Нашел хорошенькой, он стиснул мне перчатку!»

И Ева гнусная, обтянутый скелет,

Отвинчивает прочь резиновую пятку{18}.

Брюсов пародировал «перебодлеренные» штампы в стихотворении «À la Charles Baudelaire» (8 июля 1898 года), опубликованном посмертно и всего единожды[39], а потому малоизвестном:

Низменный, грязный вертеп,

Стены нависли, что склеп,

Лужи пивные, как гной,

Сумрачен сумрак ночной.

Вот в полусне тишины

Видит он призрак жены:

Там у камина она

Ждет безответна, бледна,

Угли слегка шевелит.

Тихое пламя дрожит,

Тихо летает вокруг

Плачущий, плачущий дух…

Странная сладость – мечтой

Вызвать тот призрак святой,

Лежа во мраке ночном

С пьяной подругой вдвоем.

4

Литературная судьба Бодлера в России оказалась долгой, причудливой и счастливой. «Русского Бодлера» можно уподобить «русскому Байрону» или «русскому Гейне», зажившим собственной, отдельной от оригинала жизнью[40].

Первыми автора «Цветов Зла» заметили поэты-демократы. В 1870 году Дмитрий Минаев опубликовал перевод «Каина и Авеля» в сатирическом журнале «Искра», что в очередной раз привлекло недоброе внимание цензуры; Николай Курочкин – перевод «Призраков» годом позже в «Отечественных записках». Резонанса они не вызвали, и Бодлер еще добрую четверть века оставался на периферии читательского сознания. Изменил положение народоволец-каторжанин Петр Якубович, он же «П. Я.», «П. Ф. Гриневич», «М. Рамшев», «Л. Мельшин», – человек трагической судьбы, самый талантливый революционный поэт последней четверти XIX века и яростный гонитель «декадентщины» как критик.