Декаденты. Люди в пейзаже эпохи - [127]

Несомненным свидетельством славы «маленького чудовища» стало то, что в 1908 году он оказался среди персонажей романа «Столица» Эптона Синклера – американского Боборыкина, называвшего себя «разгребателем грязи» и прилежно фиксировавшего все пороки современного общества. Роман несколько раз издавался по-русски при жизни Вирека, но едва ли кто-то из читателей знал, в кого метил образ Стрэсконы, «молодого поэта, певца сатанизма, произведения которого вызывали тогда в городе (Нью-Йорке. – В. М.) громкие толки». Вирек засвидетельствовал точность тщательно выписанного, хотя и шаржированного портрета, иронически пояснив, что черные волосы и черные глаза героя – голубоглазого блондина в оригинале – никого не вводили в заблуждение.

«Это был высокий стройный юноша с бледным лицом, меланхолическими черными глазами и длинными черными волосами, ниспадавшими ему на уши; он сидел в “восточном” уголке гостиной; в руках его были перевязанные алой лентой, исписанные бисерным почерком листки нежно-ароматной “художественной” бумаги. Возле него сидела девица в белом платье, и пока он читал по рукописи свои неопубликованные (за невозможностью их опубликовать) стихи, она держала перед ним зажженную свечу.

В промежутках между чтением молодой поэт говорил. Говорил он о себе и о своей работе, ради чего, наверное, сюда и приехал. Его слова текли, словно стремительный ручей – неиссякаемый, прозрачный, сверкающий; не задерживаясь ни на чем, они едва касались предмета – неуловимые и быстрые, как игра света на воде. Монтэгю (главный герой, alter ego автора. – В. М.) силился проследить его мысль, но скоро всё завертелось у него в голове, и он оставил свои попытки. Впоследствии, вспоминая об этом, он сам над собой смеялся, ибо мысли Стрэскона не имели в себе ничего определенного, основанного на истине; это был беспорядочный набор афоризмов, кое-как склеенных вместе, чтобы ошеломить слушателя, упражнения в парадоксах, имеющие не большее отношение к жизни, чем имеет к ней фейерверк. Он брал общую сумму накопленного человечеством нравственного опыта, выворачивал его наизнанку и, все перемешав, как перемешивают в калейдоскопе осколки разноцветного стекла, подносил слушателям. А те, чуть дыша, восторженно шептали: “О, как это сатанично!”

Лозунгом этой школы поэтов было утверждение, что нет ни добра, ни зла, но что все существующее – “интересно”. Послушав Стрэскона с полчаса, вы совершенно теряли голову и решительно отказывались верить, что когда-либо имели хоть какую-нибудь добродетель; в мире, где всё так шатко, было бы самонадеянно воображать, будто знаешь, что такое добродетель. Человек способен быть только тем, что он есть; а раз это так, не означает ли это, что он должен поступать, как ему заблагорассудится?

Чувствовалось, что дерзость оратора вызывает в собравшихся трепет восхищения, а хуже всего было то, что просто со смехом отмахнуться от всего этого было невозможно, ибо мальчик был несомненно поэтом – в его стихах были огонь, и страсть, и мелодичность. Ему исполнилось всего лишь двадцать лет, но за свою краткую, как полет метеора, жизнь он овладел всей гаммой людских переживаний, постиг все тончайшие движения человеческой души в прошлом, настоящем и даже будущем. О чем бы ни упомянули в его присутствии – его разуму всё было доступно: и религиозный восторг святых, и исступленный экстаз мучеников – да, он понимал и это; но он погружался также и в бездны порока и блуждал по самым темным закоулкам преисподней. Всё это было очень интересно – в свое время, конечно; теперь же он томился по новым категориям чувств – ну хотя бы по неразделенной любви, которая довела бы его до безумия.

Именно в этом месте Монтэгю окончательно потерял надежду доискаться какого-нибудь смысла в речах юного поэта и занялся изучением внешней структуры его словоизвержений. Стрэскона с презрением отвергал существование нравственного начала, но на деле целиком от него зависел: рецепт, по которому он стряпал свои афоризмы, заключался в том, чтобы, взяв нечто, внушающее уважение моральному чувству других людей, отождествить это с чем-либо таким, что их моральное чувство с отвращением отвергает. <…>

Потом Стрэскона обратился к литературе. Он отдал дань “цветам зла” и “песням перед рассветом”; но больше всего, по его словам, он был обязан “божественному Оскару”. Этот английский поэт, умевший принять любую позу и не чуждый известных пороков, был осужден законом и брошен в тюрьму; а так как закон всегда жесток и несправедлив и всякий, по кому он ударит, благодаря этому становится мучеником и героем, то и вокруг памяти “Оскара” создался настоящий культ. Все нынешние поэты подражали его стилю и образу жизни; таким образом, на самые гнусные извращения накидывался покров романтизма, им давались длинные греческие и латинские имена, и о них рассуждали со всем парадом учености как о возрождении эллинских идеалов. Молодые люди из кружка Стрэскона называли друг друга “мой возлюбленный”; а если кто-либо выражал при этом недоумение, на него смотрели не то чтобы с презрением – испытывать презрение считалось неэстетичным – а так, чуть приподняв бровь, что означало высшую степень иронии»