Декабристы на Севере - [19]

Думается, что для наших целей нет нужды в более детальной характеристике Филимонова и можно вернуться к рассказу о Горожанском.

31 декабря 1831 года “усердствующий соловецкий богомолец” направил в синод первый полугодовой рапорт “об образе жизни” Горожанского, в котором писал, что арестант ведет себя смирно, но “в преступлениях своих ни в чем не признается. Примечательно в нем помешательство ума”.[124] Из последующих донесений видно, что душевное расстройство Горожанского усиливалось, хотя оно “таилось в нем скрытно и только по временам оказывалось из некоторых сумасбродных речей его”. Караульный офицер подпоручик Инков обратил внимание на то, что Горожанский “неоднократно производил крик и разговоры сам с собою даже в ночное время”, хотя из частных бесед с ним ничего не мог заметить.

Никто не удосужился сообщить родственникам Горожанского о высылке его на Соловки. Только через год дошли об этом слухи до Пскова. 10 августа 1832 года мать декабриста, шестидесятилетняя Мария Егоровна Горожанская, первый раз обратилась к царю с письмом, в котором просила подвергнуть ее сына медицинскому осмотру и, если выяснится, что он потерял рассудок, отдать ей его на поруки “под самым строгим надзором местного начальства”. Мать гарантировала уход за сыном и “благонадежное состояние” его. Против этого решительно восстал Бенкендорф, полагавший, что мать не имеет возможности ни призреть, ни исцелить сына от безумия, если он на самом деле находится в таковом состоянии. Вместо этого шеф жандармов предложил “освидетельствовать Горожанского в Соловецком монастыре, и буде он точно окажется сумасшедшим, доставить его в С.-Петербург для помещения в дом умалишенных”.[125] Доводы Бенкендорфа взяли верх. На прошении М.Е. Горожанской появилась резолюция царя: “Освидетельствовать и, что откроется, донести”.[126] Но выполнение “высочайшей воли” затянулось. Архимандрит Досифей и архангельский военный губернатор Галл считали необходимым привезти Горожанского для освидетельствования в Архангельск. Бенкендорф вновь встал на дыбы. Он рекомендовал командировать для этой цели в Соловецкий монастырь “благонадежного лекаря”. Автор очерков “Декабристы-псковичи” А.А. Попов справедливо обратил внимание на последние два слова: на предписание направить на Соловки не какого-нибудь лекаря, а именно “благонадежного”, то есть заслуживающего доверия с точки зрения, разумеется, не медицинской, а политической.[127] Но и этому совету не спешили следовать. Лекарь задерживался…

Известно, что режим тюрьмы Соловецкого монастыря во многом зависел от архимандритов. Хотя добросердечных настоятелей вовсе не было, отдельные игумены отличались от прочих особой беспощадностью и проявляли личную инициативу в изобретении методов издевательства над узниками. К числу таких принадлежал архимандрит Досифей, распоряжавшийся тюрьмой как раз в те дни, когда в ней томились революционные борцы — члены антиправительственного общества братьев Критских и Горожанский. К “политикам” Досифей относился с лютой ненавистью, считал их своими личными врагами. Он оскорблял политических словами и действиями, называл их “погаными”, плевал им в лицо.

Крайне жестоко обошелся Досифей с Горожанским. Архимандрит-держиморда решил, что декабрист игнорирует его проповеди потому, что “от уединенной жизни пришел о себе в высокоумие”, и для смирения строптивого революционера посадил его в яму. Декабрист Горожанский был последним узником земляной тюрьмы на Соловках. Уместно отметить, что, по отчетам старцев, “погреба для колодников” были засыпаны мусором и песком еще в середине XVIII века. Сохранившиеся архивные документы уличают монахов в беспардонной лжи. Подземелья, воскресавшие жуткие времена средневековой инквизиции, использовались иноками для физической расправы с врагами абсолютизма и его служанки церкви даже в первой половине XIX века.

Приведем с незначительными купюрами рапорт жандармского офицера Алексеева от 24 марта 1833 года: “Государственный преступник Горожанский был отправлен в Соловецкий монастырь. Мать его, богатая женщина, посылала к нему через тамошнего архимандрита платье, белье и другие необходимые вещи, а также деньги на его содержание, наконец, получив позволение, поехала сама проведать [сына] и нашла его запертого в подземелье в одной только изношенной, грязной рубашке, питающегося одной гнилою рыбой, которую ему бросали в сделанное сверху отверстие. Горожанский совершенно повредился в уме, не узнал матери, и та не могла добиться от него ни одного слова, только чрезвычайно обрадовался, когда она ему надела новую рубашку и поцеловал оную… Госпожа Горожанская подарила архимандриту две тысячи рублей, и тотчас оне перевели его из подземелья в комнату и стали лучше кормить, но монахи по секрету ей объявили, что по ее отъезде архимандрит опять его посадит в прежнее место и будет содержать по-прежнему. Очень вероятно, что ежели она что и посылает туда, то все удерживается архимандритом в свою пользу, а не доходит до ее несчастного, лишенного рассудка сына…”

Далекий от сантиментов жандармский офицер считал возможным просить начальство “оказать истинное благодеяние для престарелой матери, приказав поместить его [Горожанского] в какой-либо сумасшедший дом, где она, плативши за его содержание, могла бы иногда его видеть”.