Декабристы - [58]

«Облака стадились по хребтам Маркотча, – заносит герой повести в свою записную книжку, – горный ветер кружил иссохшими листьями; грустная дума запала мне в голову – грустная и отрадная вместе была она: мне недолго жить, и зачем, в самом деле, разводить водой безрадостную жизнь мою? Я с раскаянием обращался к прошлому, с мольбою простирал руки к будущему: нет ответа, нет привета. Иногда на прежнее можно купить то, что будет; у меня бездна призывает бездну… кто спросит, кто расскажет про меня? Те, кто бы могли, не захотят, а кто бы желал, не может!.. Я сирота и в грядущем». При мраке в прошлом и в грядущем, при ожидании близкой смерти, приманкой жизни для него осталась лишь страшная жажда любви, неистовой, испепеляющей любви, да восторг перед силой фантазии и поэтическим подъемом духа. Вся жизнь его свелась к любви и вдохновению. «Хотел бы выразить себя ревом льва, – говорит автор дневника, – песнью вольного ветра, безмолвным укором зеркала, клятвой пожигающего взора, хотел бы пронзить громовою стрелой, увлеченною бурным водопадом, – и чтобы эхо моей тоски роптало, стонало в душах слушателей, – чтобы молния страстей моих раскаляла, плавила, сжигала их сердца, – чтобы они безумствовали моею радостью, и замерзали ужасом вместе со мной! Не могу я так выражаться, а иначе не хочу: это бы значило пускаться в бег со скованными ногами»…

«Я пробужден жаждой, неутомимой жаждой неги… я хочу целого юга, целой Африки любви. Не для меня счетные поцелуи. Жажду пить наслаждения через край и до капли – пить и не напиться. О дайте мне черных, бездонных глаз, которые поглощают сердце в звездистой влаге своей! Дайте уст, которых ароматное дыханье упояет пламенем; дайте вздохов, освежающих лучше ветерка в зной лета; дайте слез восторга, сладких, как роса медвочная и отрадных, как счастье друга; дайте поцелуев, которые расплавляют кровь в нектар, улетучивают тела в душу, уносят душу к небу!..»

Так безумствовал в своем дневнике молодой мечтатель и так на деле безумствовал Бестужев, как бы желая остановить бег времени, удержать насильно свою молодость, молодость, «с которой умирает в человеке все безотчетно-прекрасное в чувствах, в словах, в деле…», как говорил он.

И в самый разгар такой вакханалии чувств и фантазии в голове этого пылкого мечтателя теснились самые грустные мысли о смерти. «Я бы желал отдать последний вздох тому краю, который внимал моему первому крику, – писал наш незнакомец в своем дневнике. – Как все младенцы, я плакал, когда родился. Отравленный напиток – воздух бытия, но в отчизне, по крайней мере, мы вдыхаем отраву без горечи. В отчизне я бы уложил свои кости рядом с прахом отца моего, – и мягче, и легче была б для меня родная земля! Враг не сорвал бы креста с моей могилы; прохожий помолился бы за грешную душу мою по-русски. Если же паду на чужбине, я бы хотел быть схороненным на берегу моря, у подножия гор, глазами на полдень, – я так любил горы, море и солнце! Пускай и по кончине согревает меня взор Божий; пусть веет мне горный ветерок; пусть кипучие волны прибоя напевают и лелеют вечный сон мой»…

«Дайте же мне скорее волну в изголовье; плотнее задерните полог ночи; пусть даже бессмертные звезды, не только смертные очи туда не заглядывают. Пусть не будит меня петух ранним-рано. Хочу спать, долго и крепко, покуда ангел не разбудит меня лобзанием примиренья».[231]

«Теперь посылаю еще «Отрывки из журнала убитого», – писал Бестужев Полевому, – и если вы не будете плакать, их читая, или вы, или я без сердца». Как видим, этот дневник убитого был на самом деле исповедью умиравшего…

XII

В конце февраля 1837 года Бестужев проживал в Тифлисе на пути в Кутаиси. Здесь получил он известие о том, что Россия потеряла Пушкина. Новость эту ему передала une femme charmante… В молчании ночи и в одиночестве яд печали проник в его сердце; он не смыкал глаз всю ночь и утром на рассвете поднялся на гору, в монастырь св. Давида. Там призвал он священника и заказал ему панихиду на могиле Грибоедова, на могиле, попираемой ногами, могиле без камня и без надписи. Он плакал горючими слезами, плакал о друге и о товарище по оружию, плакал над самим собой. Когда священник провозгласил «за убиенных боляр Александра и Александра», он зарыдал до истерики – так грустно звучали для него эти слова, звучали не только воспоминанием, но и предсказанием. «Да, я чувствую, – писал он брату, рассказывая ему об этой панихиде, – что и моя смерть будет насильственна и необычна; она близка: слишком много горячей крови во мне, которая кипит в моих жилах, годы мои не угомонят ее; об одном прошу только, не умереть на одре болезни, ни на дуэли».

Странное впечатление производит все в целом это письмо Бестужева о смерти Пушкина. Неизбежная femme charmante… при этом клятва убить на дуэли Дантеса при первой же встрече с ним и затем сейчас же разговор о тифлисской погоде и, наконец, в конце письма сообщение о том, что 18 февраля у барона Розена был блестящий бал на его серебряную свадьбу, что барон был изумительно приветлив и все шло как нельзя лучше.[232] Все это подтверждает, что в Пушкине Бестужев терял человека, которого уважал, но едва ли любил сильно. Самое любопытное место в письме – это дума о судьбе Грибоедова, Рылеева и Пушкина. «Вот трое погибли и какою смертью!» – и затем сейчас же мысль о собственном близком конце.