Декабристы - [26]

XVII

Мир как воплощение Божьей мысли и воли и как арена для нравственного подвига человека, мир как воплощение красоты вечной и, наконец, среди этого мира Россия с ее настоящей и грядущей славой – вот мысли, которые вдохновляли поэта и вот источник той любви к жизни, которую не могли заглушить в нем печали его личного существования.

Что же дала ему жизнь, ему самому, как человеку, чтобы «воспоминание о ее красоте» могло скрасить его настоящее?

Отметим прежде всего, что вся личная жизнь поэта исчерпывалась, действительно, одними воспоминаниями.

Как недвижимы волны гор,

Обнявших тесно мой обзор

Непроницаемою гранью!

За ними – полный жизни мир,

А здесь я одинок и сир

Отдал всю жизнь воспоминанью —

[«Послание к отцу», 1836]

признавался он тому человеку, которого любил больше всего на свете.

Стихи, в которых он вел эти одинокие беседы со своим прошлым, должны были носить, конечно, характер самый интимный.

В одном грациозном по замыслу стихотворении «Роза и соловей» поэт заставляет соловья жаловаться на то, что роза, склонив печально свою голову, не глядит на него и его не слушает. «Зачем мне слушать тебя? – отвечает роза. – Ты про свою любовь поешь слишком громко, и мне грустно: если ты поешь не для меня одной, то, значит, ты меня не любишь». «Отдай мне всю твою душу, – говорит ей в ответ соловей, – не расточай ее другим, и тогда я буду петь тихо».

Песнь Одоевского о своем прошлом была именно такой тихой песнью любви, в которой и певец, и то, к чему он обращался, принадлежали неразрывно друг другу и в своих беседах не желали иметь свидетелей. «Скромный, пустынный цвет, распустившийся над могилой певца» – вот как сам поэт называл эти свои заветные думы. Но хоть эти цветы и росли над могилой и говорили о смерти, в них, тем не менее, таилось глубокое и сильное очарование жизнью.

Само собою ясно, что о медленном увядании и смерти поэту приходилось думать и говорить очень часто. Еще в Петропавловской тюрьме он писал:

Как много сильных впечатлений

Еще душе недостает!

В тюрьме минула жизнь мгновений,

И медлен и тяжел полет

Души моей необновленной

Явлений новых красотой…

Однообразна жизнь моя,

Как океана бесконечность

Но он кипит… свои главы

Подъемлет он на вызов бури,

То отражает свет лазури

Бездонным сводом синевы,

Пылает в заревах, кровавый

Он брани пожирает след;

Шумит в ответ на громы славы

И клики радостных побед.

Но мысль моя – едва живая —

Течет, в себе не отражая

Великих мира перемен.

Все прежний мир она объемлет,

И за оградой душных стен —

Востока узница – не внемлет

Восторгам западных племен.

[«Дума узника», 1827]

Тюрьма сменилась каторгой, и мысль о настоящем стала еще мрачнее.

Одоевский узнал о смерти Грибоедова и писал:

О дайте горьких слез потоком

Его могилу оросить,

Ее согреть моим дыханьем!

Я с ненасытимым страданьем

Вопьюсь очами в прах его,

Исполнюсь весь моей утратой

И горсть земли, с могилы взятой,

Прижму, как друга моего.

Как друга!.. Он смешался с нею,

И вся она родная мне.

Я там один с тоской моею,

В ненарушимой тишине,

Предамся всей порывной силе

Моей любви, любви святой

И приросту к его могиле,

Могилы памятник живой.

Но под иными небесами

Он и погиб, и погребен;

А я – в темнице! Из-за стен

Напрасно рвуся я мечтами:

Они меня не унесут,

И капли слез с горячей вежды

К нему на дерн не упадут.

Я в узах был; но тень надежды

Взглянуть на взор его очей.

Взглянуть, сжать руку, звук речей

Услышать на одно мгновенье —

Живила грудь, как вдохновенье,

Восторгом полнила меня!

Не изменилось заточенье;

Но от надежд, как от огня,

Остались только дым и тленье.

Они – мне огнь; уже давно

Все жгут, к чему ни прикоснутся;

Что год, что день, то связи рвутся;

И мне, мне даже не дано

В темнице призраки лелеять,

Забыться миг веселым сном

И грусть сердечную развеять

Мечтанья радужным крылом.

[«Дума на смерть А. С. Грибоедова», 1829]

Так текли годы, и мысль о близкой смерти все настойчивее и настойчивее тревожила фантазию поэта. Одоевский писал отцу:

Меня чужбины вихрь умчал

И бросил на девятый вал

Мой чёлн, скользивший без кормила;

Очнулся я в степи глухой,

Где мне не кровною рукой,

Но вьюгой вырыта могила.

[«Послание к отцу», 1836]

Но вот каторга сменилась поселением; окончились и годы поселения: Одоевский ехал на Кавказ. На пути, за несколько верст до Ставрополя, он и его товарищ М. А. Назимов, сидевший с ним в одной повозке, увидели стаю журавлей, летевших к югу. «Приветствуй их!» – сказал Назимов своему товарищу и Одоевский ответил на этот вызов стихами, в которых опять прозвучало приветствие смерти:

Куда несетесь вы, крылатые станицы?

В страну ль, где на горах шумит лавровый лес,

Где реют радостно могучие орлицы

   И тонут в синеве пылающих небес?

   И мы – на юг! туда, где яхонт неба рдеет,

   И где гнездо из роз себе природа вьет;

И нас, и нас далекий путь влечет…

Но солнце там души не отогреет,

И свежий мирт чела не обовьет.

Пора отдать себя и смерти, и забвенью!

Но тем ли, после бурь, нам будет смерть красна,

Что нас не севера угрюмая сосна,

А южный кипарис своей покроет тенью?[122]

[«Экспромт», 1838]

И чем ближе подходил поэт к 1839 году, последнему в его жизни, тем явственнее слышался ему этот призыв смерти. Среди его стихотворений есть одно, очень сильное и мрачное, написанное неизвестно по какому случаю и обращенное к какому-то женскому образу, если под этим образом не разуметь души самого поэта. Это – очень яркое изображение предсмертной агонии.