Декабристы - [27]

   Зачем ночная тишина

Не принесет живительного сна

   Тебе, страдалица младая?

Уже давно заснули небеса;

Как усыпительна их сонная краса

И дремлющих полей недвижимость ночная!

Спустился мирный сон, но сон не освежит

   Тебя, страдалица младая!

   Опять недуг порывом набежит,

И жизнь твоя, как лист пред бурей, задрожит,

Он жилы нежные, как струны напрягая,

Идет, бежит, по ним ударит, и в ответ

   Ты вся звучишь и страхом и страданьем.

   Он жжет тебя, мертвит своим дыханьем,

   И по листу срывает жизни цвет…

   И каждый миг усиливая муку,

Он в грудь твою впился, он царствует в тебе.

Ты вся изнемогла в мучительной борьбе;

На выю с трепетом ты наложила руку;

   Ты вскрикнула, огнь брызнул из очей,

   И на одре безрадостных ночей

Привстала, бедная: в очах горит мученье,

Страдальческим огнем блестит безумный взор,

Блуждает жалобный и молит облегченья…

Еще проходит миг; вновь тянутся мгновенья

И рвется из груди чуть слышимый укор:

«Нет жалости у вас! Постойте! вы так больно,

      Так часто мучите меня…

   Минуты нет покойной. Нет! довольно

   Страдала я в сей жизни; силы нет…»

Приведенные стихотворения говорят достаточно ясно о том, какое безотрадное настроение охватывало поэта всякий раз, когда он начинал размышлять о своем настоящем.

Особенно печально был он настроен в самые последние годы своей жизни. Его предсмертная тоска всего яснее отразилась в его стихотворении «Моя Пери», которое он сочинил в Карагаче, в Грузии, в 1838 году, т. е. за год до кончины. Это единственное из всех его произведений, в котором он изменил своей любви к людям и жизни, почувствовал полное свое одиночество и с радостью готов был променять земную жизнь на любую воздушную отчизну. В сборнике его стихотворений, эти мрачные строки – одни из самых грациозных.

Взгляни, утешь меня усладой мирных дум,

   Степных небес заманчивая Пери;

Во мне грусть тихая сменила бурный шум,

   Остался дым от пламенных поверий…

Теперь, топлю ли грусть в волнении людей,

   Меня смешит их суетная радость;

Ищу я думою подернутых очей.

   Люблю речей задумчивую сладость.

Меня тревожит смех дряхлеющих детей,

   С усмешкою гляжу на них угрюмый;

Но жизнь моя цветет улыбкою твоей,

   Твой ясный взор с моей сроднился думой.

О, Пери! улети со мною в небеса,

   В твою отчизну, где все негой веет,

Где тихо и светло, и времени коса

   Пред цветом жизни цепенеет.

Как облако плывет в иной, прекрасный мир

   И тает, просияв вечернею зарею,

Так полечу и я, растаю весь в эфир

   И обовью тебя воздушной пеленою.

XVIII

Была и еще область чувств и ощущений, куда поэт спасался всякий раз, когда тягота действительности давала себя слишком чувствовать. Это – его личные воспоминания. Они в нем оставались так свежи, что перед ними бледнело настоящее.

Так много ценного, светлого и радостного запечатлелось в этих воспоминаниях, что жизнь, которая хоть на мгновение могла дать человеку такую радость и такой свет, была в глазах поэта навсегда оправдана.

Одоевскому досталось в дар радостное безоблачное утро, согретое материнской любовью. Любовь к покойнице, столь рано отлетевшей, Одоевский сочетал со своей любовью к людям:

Тебя уж нет, но я тобою

   Еще дышу;

Туда, в лазурь, я за тобою

   Спешу, спешу!

Когда же ласточкой взовьюсь я

   В тот лучший мир,

Растаю и с тобой сольюсь я

   В один эфир —

Чтоб с неба пасть росой жемчужной,

   Алмазом слез

На бедный мир, где крест я дружно

   С тобою нес.

Но на земле блеснув слезами,

   Взовьемся вновь

Туда, где вечными зарями

   Блестит любовь.

[«К отлетевшей», 1828]

Такое же глубокое чувство питал он и к своему отцу, которого, к несчастью для себя, пережил, хотя всего лишь на несколько месяцев. Трудно найти более нежное стихотворение, чем то, с каким он обращался к отцу в 1836 году. Он писал ему:

Всю жизнь, остаток прежних сил,

Теперь в одно я чувство слил,

В любовь к тебе, отец мой нежный,

Чье сердце так еще тепло,

Хотя печальное чело

Давно покрылось тучей снежной.

Проснется ль темный свод небес,

Заговорит ли дальний лес,

Иль золотой зашепчет колос —

В луне, в туманной выси гор

Везде мне видится твой взор,

Везде мне слышится твой голос.

Когда ж об отчий твой порог

Пыль чуждую с иссохших ног

Стряхнет твой первенец-изгнанник,

Войдет – растает весь в любовь,

И небо в душу примет вновь,

И на земле не будет странник?

Нет, не входить мне в отчий дом

И не молиться мне с отцом

Перед домашнею иконой;

Не утешать его седин,

Не быть мне от забот, кручин

Его младенцев обороной!

[«Послание к отцу», 1836]

* * *

В раздумье над своей судьбой Одоевский спрашивал однажды Провиденье:

Зачем земли он путник был,

И ангел смерти и забвенья,

Крылом сметая поколенья,

Его коснуться позабыл?

Зачем мучительною тайной

Непостижимый жизни путь

Волнует трепетную грудь?

Как званый гость, или случайный,

Пришел он в этот чуждый мир,

Где скудно сердца наслажденье

И скорби с радостью смешенье

Томит как похоронный пир? —

[«Элегия», 1830]

На этом похоронном пиру он имел, однако, друзей, которых любил искренне.

Дружба, мы знаем, не изменяла ему ни разу во всю его жизнь. Он был любимцем своих товарищей, Вениамином в их семье; и сколько счастливых минут эта дружба принесла ему! Когда один из товарищей привез ему привет от курганских ссыльных, он, чувствуя, какую волну до самозабвения радостных воспоминаний этот привет поднял в его сердце, писал им: