Декабристки. Тысячи верст до любви - [23]

– Не знаем, – честно ответил ему врач. – Я одного из тех, кто вас сюда принес, попросил сбегать туда, посмотреть. Он, как вернется, расскажет… Как вы сейчас себя чувствуете?

– Плохо, – тоже не стал лукавить и притворяться Михаил Андреевич. Он хотел спросить, насколько серьезно его ранение, но слабость усилилась, и генерал-губернатор не смог произнести ни слова.

– Пуля была пистолетная, с нарезкой, – начал вдруг объяснять ему Василий Михайлович, и в его голосе Милорадовичу послышались виноватые ноты. – Ружейную было бы проще извлечь, она бы меньше вреда нанесла…

– Пистолетная… – выдохнул Михаил Андреевич, и на какой-то миг к нему словно бы вернулись силы. – Покажите мне ее!.. – потребовал он уже громче хорошо знакомым врачу решительным тоном, каким он всегда отдавал приказы.

– Сейчас, смотрите, – медик зашарил рукой по полу и через несколько секунд поднес к глазам раненого крошечный сплющенный кусочек свинца.

– Пистолетная, – шепотом повторил Милорадович, рассматривая пулю. – Значит, стрелял не военный… Слава Богу, меня убил не русский солдат! Но вот же смешно… я сегодня так плотно позавтракал, а эту мелочь не смог переварить…

– Не убил, не надо так… – попытался было запротестовать Василий Михайлович, но генерал-губернатор уже догадался по выражению его лица, что состояние его было безнадежным, и поэтому не стал слушать никаких утешений и уверений в том, что он будет жить. Спорить с врачом он, впрочем, тоже не стал – у него было слишком мало времени, и оставшиеся минуты требовалось потратить на кое-что более важное. «Эти глупцы… которых я так и не смог остановить… Чего они там добиваются, чего хотят – крестьян отпустить на свободу? – попытался он вспомнить самое главное из того, что слышал о тайных обществах. – Глупые мальчишки, глупые! Я им покажу, как это надо делать!»

– Позовите Глинку, – попросил он Василия Михайловича, но уже в следующее мгновение и сам увидел подошедшего к нему поближе и склонившегося над ним бледного адъютанта.

– Я здесь, я вас слушаю! – быстро сказал тот, опускаясь на колени рядом с умирающим. Он как будто обрадовался, что может сделать для Милорадовича хоть что-то, хоть какую-нибудь мелочь…

– Федор, запиши… – начал было Михаил Андреевич, но тут же сообразил, что в конюшне адъютант точно не найдет ни чернил, ни бумаги, и поправился: – Запомни, что я хочу сделать… У меня полторы тысячи крестьян – они все должны получить вольную. Ты понял? Это моя последняя воля…

– Да, я все понял. – Федор Глинка оглянулся на врача и нескольких помогавших им солдат, ставших свидетелями этого завещания, и прижал правую ладонь к груди. – Все будет выполнено, я за этим прослежу.

– Проследи обязательно… – попросил Милорадович уже не приказным, а мягким, дружеским тоном и закрыл глаза. Боль немного ослабла, и ему вдруг стало покойно и как-то легко. Он не смог остановить восстание, не смог предотвратить бой на площади, но победа над взбунтовавшимися все-таки осталась за ним, и он еще успел ощутить гордую радость от этой мысли, прежде чем навсегда перестал что-либо чувствовать.

Глава VII Санкт-Петербург, Адмиралтейская набережная, 1825 г.

Настасья Васильева жила в Санкт-Петербурге уже второй месяц, но по-прежнему не могла не то что привыкнуть к этому огромному городу, а даже просто поверить в то, что ее жизнь так резко изменилась. Столица и пугала ее огромными улицами, высокими каменными домами и стремительно носящимися по дорогам экипажами, и заставляла восхищаться своими красотой и величием. Иногда Настасья даже начинала жалеть, что ее забрали из деревни и заставили жить в таком страшном шумном городе, но в то же время стоило ей подумать о возвращении домой, как на молодую женщину накатывала тоска. Нет, домой ей не хотелось! Дома в ее жизни не было ничего, кроме барского поля и огорода ее свекров, где приходилось работать дни напролет, кроме домашних дел, присмотра за детьми и курами во дворе. Дома она просыпалась с петухами, и единственной мыслью, которая помогала ей не разрыдаться, встав с постели, была мысль о том, что после обеда она сможет немного посидеть, ничего не делая, и отдохнуть, пока все остальные домочадцы не закончат есть. Этой минуты она ждала весь день, а потом так же нетерпеливо ждала вечера, когда можно будет сесть в углу шить или сматывать шерсть в клубки и тоже отдыхать во время этой спокойной работы. Ночь чаще всего проносилась для нее как одно мгновение, она проваливалась в сон сразу же, как только ложилась на лавку, и внезапно просыпалась от петушиного крика, обнаружив, что уже утро и пора снова вставать и приниматься за работу. А такие дни, когда Настасья не падала от усталости и у нее находились силы, чтобы чему-нибудь радоваться или болтать с сестрами мужа о чем-нибудь интересном, молодая женщина могла бы пересчитать по пальцам – такое случалось всего несколько раз за все время ее замужества. И она была абсолютно уверена, что именно так и проживет всю свою жизнь, разве что забот у нее будет прибавляться с каждым новым ребенком, и лишь в глубокой старости, когда вырастут и ее дети и внуки, у нее появится возможность отдыхать не только ночью, а еще лежать на печке или сидеть во дворе на завалинке днем, когда ей этого захочется.