Декабристки. Тысячи верст до любви - [14]

– Скоро отправитесь? – встретила ее в дверях грустная девочка лет десяти – дочка хозяев гостиницы. – Ребята говорили, что поднимается ветер, и все корабли теперь уйдут…

– Да, ветер уже есть, и я скоро уеду, но ты не расстраивайся, – погладила ее по голове мадемуазель Гебль. – Наш корабль уйдет, но потом вместо него придут другие.

Поднявшись в свой более чем скромный номер – из страха остаться в пути без денег Полина экономила на всем и заняла самую дешевую комнату на верхнем этаже, – она устало уселась на жесткую и неудобную кровать и принялась осторожно вытаскивать из прически удерживающие шляпку шпильки. Стоявшая на кровати корзинка, обвязанная сверху теплым платком, внезапно задрожала, и из-под платка высунулась крошечная мордочка щенка с блестящими черными глазами-бусинами. Полина отбросила шляпку и выхватила из корзины своего любимца.

– Ком, мой хороший, мой маленький! – Она чмокнула собачку в крошечный кожаный нос. – Заскучал по мне, да? Испугался? Напрасно боишься, я же обещала, что больше никогда тебя не оставлю!

Собачка в ответ негромко тявкнула, и девушка еще несколько раз поцеловала ее покрытую гладкой шелковой шерстью мордочку. Раньше она и представить себе не могла, что среди маленьких собак, предназначенных быть живыми игрушками знатных дам, могут встретиться по-настоящему преданные и способные полюбить своих хозяев животные. Но ее Ком был именно таким: когда получившая место в российском магазине Полина уехала из Парижа, щенок затосковал, стал отказываться от еды и в конце концов заболел. Мать Полины отправила его ей в Руан в корзинке, попросив кучера приглядывать за несчастным животным в дороге и не забывать его кормить, однако тот отнесся к этой обязанности не слишком ответственно, и к хозяйке Ком прибыл едва живым от голода. Однако уже на следующий день щенок активно лакал молоко, и его глаза светились радостью, а через неделю от его болезни не осталось и следа. Он весело играл с Полиной, тявкал на незнакомых людей, «защищая» ее от них, и грустил только в тех случаях, когда ей приходилось оставлять его одного в гостиничных номерах. Впрочем, девушка всегда старалась не уходить от него надолго и порой брала его с собой даже на встречи с довольно высокопоставленными чиновниками.

– Мы скоро уедем отсюда, уедем еще дальше, в Россию, – сообщила она щенку, который старательно лизал ее лицо. Ему было все равно, куда ехать – лишь бы ехать вместе с обожаемой хозяйкой.

Глава IV Санкт-Петербург, набережная реки Мойки, 1825 г.

Как же ужасно он себя чувствовал! Насморк и кашель, мучившие его уже несколько дней, особенно усилились, дышать он мог только ртом, в горле першило так, что хотелось разорвать его ногтями! Если бы сейчас Кондратия Рылеева спросили, что является самым страшным злом в мире, он бы, не задумываясь, ответил: «Простуда!!!» И это было бы чистой правдой: в те дни, когда он болел, для него не было ничего хуже этого отвратительного недуга. А простужался Кондратий часто, почти каждую осень и зиму – дожди и мокрый снег Петербурга, пробирающий до костей ветер на улицах и сырые стены домов, в которых он жил, были слишком тяжелым испытанием для его здоровья. Правда, осенью 1825 года ему удалось счастливо избежать насморка, но болезнь взяла свое в декабре. И теперь Рылеев, так надеявшийся избежать в этом году простуды, снова не расставался с пачкой носовых платков и с трудом удерживался, чтобы не закашляться.

Рядом с ним сидели друзья, они решали такие важные вопросы, а он не мог сосредоточиться на том, что они говорили! Все его мысли были об одном: как бы не чихнуть в полный голос и как бы высморкаться в носовой платок незаметно от товарищей. «Ну когда же это кончится!» – с досадой думал он и о своей болезни, и о заседании руководства Северного общества. А потом, тихо кашлянув пару раз, безуспешно пытался взять себя в руки и думать о предмете обсуждения, а не о собственном насморке. Хорошо хоть все остальные, собравшиеся в его гостиной, отнеслись с пониманием к его самочувствию и спорили в основном сами, лишь изредка поворачиваясь к нему с вопросительным выражением лица.

– Мы не имеем права этого делать. Мы не должны становиться узурпаторами, мы можем только отстранить императора от власти, чтобы потом его судьбу решил законный парламент, – с какой-то меланхолической нотой в голосе убеждал своих соратников Сергей Трубецкой. – Мы с вами это уже обсуждали, не вижу причин, чтобы возвращаться к этому вопросу.

Сидевший напротив него Евгений Оболенский недовольно ерзал на месте.

– Если мы оставим императора в живых, он обязательно как-нибудь изловчится и вернет себе трон, а нас всех перевешает! Может, хватит играть в благородство и милосердие? Мы с вами мужчины, в конце концов, а не глупые бабы!

– Евгений, остынь, – все так же меланхолично пытался осадить его Трубецкой, но поручик Оболенский разъярялся все сильнее:

– Что-то я не пойму тебя, Сергей! Ты вообще хочешь что-то менять?! Может быть, ты уже жалеешь, что тебя выбрали нашим диктатором?!

– На что вы намекаете, Евгений? – Тон Трубецкого остался спокойным, но отстраненное «вы» в его речи прозвучало так внушительно, что Оболенский немного смутился. Однако вид у него оставался все таким же воинственным, и он то и дело подпрыгивал на своем стуле, словно сидел на иголках. Успокаиваться он не спешил, и Рылееву стало ясно, что если не разрядить обстановку, дело кончится ссорой, а потом и провалом всего заговора. Он громко прокашлялся и хлопнул ладонью по столу, привлекая к себе всеобщее внимание.