Декабрь без Рождества - [123]

По чести, монашеский век Твой слишком краток для игуменства. Лучше, чтоб во главе обители становились такие, кто ушел от мира смолоду, не знал семьи. Но я, о чем ты едва ли знаешь, поддерживал Тебя. Знаю, ты сладишь.

Теперь, когда я пишу эти строки, мне несказанно хотелось бы живописать Тебе, что открывается моему взору, когда я выхожу за порог (на это я еще способен, вот, каков молодец!) Пустыню Говь[57] тартары (а ведь ты догадалась, что у нас не было иного пути, кроме как в безлюдную Великую Тартарию) делят на три: Черную, Желтую, и Красную. Мы живем в Черной Гови (немного странно для Белого Воинства, не правда ли?). После долгих поисков (не без раченья Твоего покорного слуги) удалось изыскать место, отдаленное от троп кочевников и вместе с тем пригодное для обитания. Быть может, при слове „пустыня“, Ты прежде всего думаешь о бесконечных песках? Разуверься. Пески здесь, само собою, есть, и никому не пожелаю, как мне не единожды доводилось, угодить в песчаную бурю. Но вместе с тем их не так уж и много. И новая Крепость стоит отнюдь не в них. Здешняя пустыня глинисто-каменистая, по-здешнему зовется гамад. Потому и дома наши теперь не из доброго дерева, а из камней да глины. Впрочем, вид оных строений вполне живописен: они утопают в густых зарослях низкого дерева под названием саксаул. Вдали видны хребты родного Алтая. Пресной и хорошей воды у нас в избытке, до нее только надлежало докопаться. Недостаток ощущается в топливе — приходится добывать уголь, благо он здесь залегает. А топливо, между тем, необходимо… Как же здесь холодно зимою, маленькая Нелли!

Покуда нас живет тут всего сто человек, но не за горами день, когда возводимый здесь городок примет всех. Исход близок. Но чем ближе его день и час, тем более терзают меня сомнения: а верно ли решение сей задачи?

Мы исходили из одного: для сколь либо деятельного участия в жизни любезного Отечества потребна некая точка сосредоточения, из коей тянутся незримые нити. Скрыть сию точку можно лишь поставив оную вне Российской Империи. Но сможем ли мы восстановить прежние тенета, загнав себя в далекие гамады? Сомнения терзают меня. Здешний климат слишком жесток, кочевники будут неизбежно тревожить нас, и не так, как на Алтае… На что достанет наших сил?

Иной выход был — раствориться в России, попытавшись все же сохранить совокупность взаимосвязей. Что ж, надобно кинуть уныние! Никогда не поздно будет к нему воротиться. Но паче чаянья…»

Вдруг она словно разучилась читать. Глаза бессмысленно заскользили по строкам, не различая букв. Больно, как больно!

Елена Кирилловна попыталась вчитаться вновь. Отчего-то сосредоточиться на чтении удалось только на третьей странице. Отец Модест писал уж вовсе о другом.

«За всю гишторию свою человечество сумело измыслить лишь три формы правления, и хоть оно лопни, четвертой не изобретет. Перечислю оные: монархия (тут ничего не надобно изъяснять), утопия (всегда беспощаднейше деспотичная, ну да Ты помнишь, куда благими побуждениями вымощена дорога), а также тельцекратия, она же народовластие. О ней добавлю немного особо. Сами по себе, внутри монархического устройства, установления народовластия хороши и уместны. Но равенство всех без изъятья в несовершенном нашем мире оборачивается тем, что одно неравенство все ж остается: неравенство имущественное. Оно и делается определяющим. Потому я и обозначил оное как тельцекратию, поклонение Златому Тельцу… Отрешившись от монархии, человечество девятнадцатого (либо двадцатого) столетия обречено метаться от Харибды утопии (с ее страхом, рабством и нищетой, сделавшимися уделом всех, кроме малой касты управителей, да и те будут жить в дрожи) к Скилле тельцекратии, с ее культом земных благ. По сути, тельцекратия есть новое язычество! К христианству обе формы будут равно враждебны, иначе не может и быть. Равно, но по видимости различно. Будет время новых мучеников за веру: жестоко убиенных утопистами и гуманнейшее ввергнутых куда-нибудь в бедлам тельцекратами. Иначе не может и быть. Сейчас нас (не без оснований) более тревожит владеющий умами соблазн утопии. Я исполнен уверенности, что…»

И вновь способность к чтению ей отказала. Елена несколько времени скользила по буквам глазами, не в состоянии их сложить. Еще несколько страниц, написанных словно бы по-китайски. На сей раз новый отрывок сделался понятен вовсе уж близко к концу.

«Деятельное и просвещенное женское монашество — вот сила несокрушимая. Неизменно способствуй образованию молодых сестер, не единственно богословскому, открой при обители школу для детей. Тогда…»

Довольно! Сперва надлежит обрести душевный покой, смириться с горечью утраты. Каждой из этих драгоценных строк придет свой черед. Многажды будут они перечтены, множеством мыслей отзовутся в душе, воплотятся во множество дел.

Как все же странно, что письмо дошло к ней теперь, во дни, когда предан земле Император Александр, когда особенно терзают ее мысли об этих несчастных — о его убийцах. Их легко прощать — теперь, когда они повержены. Господи, благодарю Тебя за то, что Ты избавил сердце мое от испепеляющей ненависти Антуанетты де Лескюр, от горькой ненависти побежденного.