Дегустаторши - [86]

Потом я сгребла всю одежду, до которой могла дотянуться, и улеглась на пол, зарывшись в нее лицом, но та не пахла – во всяком случае, не пахла ею. Или я уже успела позабыть ее запах.

Теряя человека, подругу, чаще жалеешь себя: ты больше ее не увидишь, не услышишь ее голос, не сможешь без нее сопротивляться реальности. Боль эгоистична, это и злит сильнее всего. Но только сейчас, зарывшись в ворох Эльфридиной одежды, я осознала весь масштаб трагедии, и чудовищное, невыносимое страдание тотчас заглушило мою собственную боль, заполнило собой весь мир, добравшись до самых отдаленных уголков, – свидетельство того, на что способно человечество в своей тяге к саморазрушению.

Я помню цвет твоей крови, Эльфрида, хотя вида своей по-прежнему не выношу. «А на чужую, значит, пялишься?» – так она спросила в один из первых дней.

Осознав, что задыхаюсь, я все-таки заставила себя встать и занялась разбросанной одеждой: встряхивала, расправляла складки, развешивала по местам. Что за глупость? Я приводила в порядок Эльфридину комнату, будто это могло помочь вернуть ее: аккуратно сложила белье в шкаф, снова набросила на матрас простыни, заправила их, пристроила сверху подушку.

Потом взяла наволочку, стала набивать собранными клочьями шерсти и вдруг наткнулась на что-то тяжелое, холодное. Осторожно распутала жесткие волокна и вздрогнула: золотое кольцо. Обручальное.

Неужели Эльфрида была замужем? Кем был тот, кого она любила? Почему никогда не рассказывала?

Сколько же всего мы скрываем! Разве можно любить, не говоря правды?

Я долго разглядывала кольцо, потом сунула его в пустую шкатулку, стоявшую на комоде, и тут краем глаза заметила блеск металла в дальнем углу вынутого ящика – это оказался портсигар. Открыв его, я обнаружила внутри всего одну, последнюю, так и не выкуренную ею сигарету: вынула, покрутила в руках (безымянный палец стиснут обручальным кольцом, которое Грегор подарил мне пять лет назад) – и сразу вспомнила, как Эльфрида, прислонившись к стене во дворе казармы, запершись со мной в кабинке уборной, подносила сигарету к губам, на мгновение, словно ножницы, разводя указательный и средний пальцы и тут же смыкая их. Я помнила каждый сантиметр этой руки, до самых кончиков пальцев.

Дышать совсем нечем, до колотья в горле, надо уходить. Уже направившись к двери, я вдруг инстинктивно схватила Эльфридино обручальное кольцо, сжала его в кулаке и выскочила на улицу.

47

Вернувшись, я опять застаю Грегора одного, глаза его снова закрыты. Сажусь рядом, совсем как ночью в Паулининой комнате, и тут же слышу шепот:

– Прости, не хотел тебя злить.

Как он понял, что пришла именно я?

– Не обращай внимания. С годами я стала чересчур эмоциональной.

– Ты же приехала, хотела спокойно попрощаться… Но знаешь, непросто сознавать, что твое время подходит к концу.

– Мне так жаль, Грегор…

Как бы мне хотелось просто прикоснуться к нему, накрыть его руку своей, чтобы он чувствовал мое тепло, – и все, этого хватит. Грегор открывает глаза, оборачивается: он совершенно серьезен. Или растерян. Или в отчаянии – не могу понять, чего в этом взгляде больше.

– Ты была слишком молчаливой, слишком замкнутой, понимаешь? А с замкнутым человеком жить непросто. – И улыбается так нежно, как только может.

Впиваюсь ногтями в ладони, стискиваю зубы.

В одном романе я прочла, что нигде молчание не бывает столь бездонно глубоким, как в немецких семьях[23]. Признаться в работе на Гитлера, когда война едва закончилась, я не смела: пришлось бы дорого заплатить – может, собственной жизнью. Даже с Грегором я не могла быть откровенной, и вовсе не потому, что не доверяла ему, – конечно, доверяла. Но как говорить о Краузендорфе, не упомянув сперва о тех, с кем я каждый день садилась за стол: о болезненно-румяной девчонке, о широкоплечей женщине, не желающей держать язык за зубами, о другой, пошедшей на аборт, и о третьей, считавшей себя ведьмой, о девушке, помешанной на киноактрисах, о еврейке? Как рассказать об Эльфриде – и о предательстве, рядом с которым все мои тайные преступления выглядят мелочью? Как признаться, что я доверилась нацистскому лейтенанту, которого полюбила и который отправил ее в лагерь? Нет, ничего я ему не рассказала. И уже не расскажу.

Единственное, чему я научилась в жизни, – это выживать.

– И чем чаще я говорил тебе о твоей замкнутости, тем холоднее ты становилась. Правда, ты до сих пор такая. – Грегор снова закашливается.

– Попей, пожалуйста! – Я беру стакан, подношу ко рту: помню испуганный взгляд впервые увидевшей это Паулины.

Грегор прижимается губами к стеклу, очень сосредоточенно, каждое движение стоит ему огромных усилий – а я поддерживаю его голову. Никогда не дотрагивалась до головы, лишенной волос. И слишком долго – до своего мужа.

Струйка воды стекает по подбородку, он отстраняется.

– Не будешь больше?

– Нет, спасибо, не хочу. – И утирается рукавом.

Достаю из кармана платок и провожу по его подбородку – он вздрагивает, но все-таки разрешает. Платок перепачкан красным. Грегор замечает это и глядит на меня с невероятной, невыносимой нежностью.

48

Тележка с ужином наполняет коридор шумом и запахами. Входит Агнес, санитары вручают ей поднос, она благодарит, ставит на тумбочку, и как только те переходят в соседнюю палату, всплескивает руками: