Дегустаторши - [85]

Но все это время мы не желали друг друга: я совсем забыла, как это бывает. Грегор считал, что мы научимся – медленно, постепенно, шаг за шагом. А мне казалось, что сперва должно возникнуть желание, и лишь потом оно приведет к близости, резко и неожиданно, как удар в уличной драке. Хотя, может, бывает и наоборот: начать с интимности, снова освоить эту науку и перейти к желанию – так, проснувшись, мы пытаемся вернуть только что виденный и уже исчезнувший сон, но вспоминаем общее ощущение, а не картинку. Наверное, это имело смысл: другие жены, конечно, уже попробовали, а многие даже преуспели. Но что и как они делали, я не знала. Не исключено, что мы просто начали не с того.

46

Надо же, врач, а очков не носит. Когда он входит, я гляжу на часы: уже поздно. Агнес и Марго болтают с ним о чемпионате мира, о внуке – должно быть, доктор не раз видел его в этой самой палате. Выглядит дружелюбно: стройный, мускулистый, с приятным баритоном. Нас не представили, значит я не стою внимания. Наконец он просит всех выйти: нужно осмотреть Грегора.

В коридоре Агнес спрашивает:

– Переночуешь у нас?

– Спасибо, я сняла комнату.

– Не понимаю, Роза, зачем ты все усложняешь? Места много, составила бы мне компанию…

Компанию… Да, мы всегда ладили. Но я привыкла жить одна и не собираюсь ни с кем делить территорию.

– Сказать по правде, не хочу доставлять тебе неудобств. И потом, я все равно уже сняла комнату, пансион совсем рядом и выглядит симпатично.

– Если передумаешь, звони в любое время, я за тобой заеду.

– Мам, если тебе неуютно одной, можешь переночевать у нас.

Зачем ты так, Марго? Чтобы мне было больнее?

Из палаты выходит доктор, он закончил. Агнес спрашивает, нет ли изменений, Марго внимательно слушает и тоже что-то спрашивает. Но я не член семьи, меня это не касается, я возвращаюсь в палату.

Грегор пытается раскатать рукав: одно предплечье еще обнажено, пижама аккуратно завернута, чтобы игле капельницы было проще попасть в вену; второе уже прикрыто синей фланелью – похоже, Агнес любит синий цвет. А может, Грегор задирал рукав, чтобы почесаться: иссохшая кожа в нескольких местах расцарапана ногтями.

– Нет у нас с тобой никаких недосказанностей, – говорю я, даже не думая садиться. – Это давно пройденный этап.

Рукав все не поддается. Помочь не пытаюсь: не смею его коснуться.

– Ты вернулся, я о тебе заботилась, ты выздоровел, мы снова открыли контору, отстроили дом и пошли дальше.

– И ты приехала в такую даль, чтобы это сказать? – Он перестает сражаться с рукавом; голос хриплый, едва слышный. – Это и есть твое прощание?

– А ты против?

Он вздыхает:

– Мы оба уже не те, что раньше.

– А кому удалось остаться таким же, как раньше?

– У кого-то же получается.

– Хочешь сказать, они лучше нас, лучше меня? Это я и так знаю.

– Всегда думал, что это не вопрос того, кто лучше или хуже.

– И ошибался.

– Так ты приехала сказать, что я ошибался?

– Ничего такого я не говорю, Грегор!

– Тогда зачем ты здесь?

– Если тебе так не хотелось меня видеть, мог бы сразу сказать! Думаю, твоя жена с радостью сообщила бы мне по телефону. – Не нужно мне злиться, я выгляжу жалкой старухой, когда злюсь.

А вот и она, жена, легка на помине, – конечно, волнуется же, переживает.

– Роза… – шепчет он, словно в моем имени есть ответ на все вопросы.

Агнес склоняется к Грегору, раскатывает рукав пижамы:

– Все в порядке? – Потом оборачивается ко мне: – Я слышала твои крики.

Разумеется, кто еще мог кричать? Уж точно не Грегор – с его-то легкими! Меня ты слышала, Агнес, меня.

– Не хочу, чтобы ты утомлялся, – говорит она мужу. Это ведь со мной он разговаривает, это я его утомляю.

– Простите, – говорю я и выскакиваю за дверь.

Не попрощавшись, прохожу мимо Марго и врача и дальше, вдоль по коридору, пока не понимаю, что заблудилась. От неоновых ламп болит голова. Мне кажется, будто я лечу по лестнице, а на самом деле едва ползу, цепляясь за перила. Нащупываю на шее, под воротником блузки, цепочку, вытаскиваю, сжимаю в кулаке: тяжелая и холодная. И лишь когда лестница заканчивается, раскрываю ладонь: висящее на цепочке обручальное кольцо оставило на ней темный след, двойную окружность.

Я ни разу не была у нее дома. Дверь не заперта, толкни – и сразу попадешь в темную, с одним крохотным окошком, комнату: стол да узкий диван. Стулья опрокинуты, повсюду битые тарелки, бокалы, ящики буфета выворочены и валяются на полу. Образовались пустоты – в полумраке они напоминают свежевырытые могилы, ожидающие покойников.

Эсэсовцы перевернули все вверх дном: это у них называлось «зачисткой». Для меня осталось немного, но хватит и этого: теперь, когда Эльфриды больше нет, мне очень нужно хотя бы коснуться того, что ей принадлежало.

Я перевела дух и нерешительно отодвинула штору, прикрывавшую проход в спальню: судя по всему, там было не лучше. И действительно, белье и одежда валялись на полу, содранные с матрасов простыни превратились в груду тряпок, поверх которых сиротливо лежала выпотрошенная подушка.

С уходом Эльфриды мир треснул, развалился на части. Я снова осталась одна, снова у меня не было даже тела, которое можно оплакать.

Присев на корточки возле одного из платьев, я погладила его так, как ни разу не гладила суровое лицо, заострившиеся скулы или синяки на ногах, что появились по моей вине. Когда-то в уборной я поклялась разделить ее участь, и в тот миг нашей девчоночьей эйфории пришел конец.