Дегустаторши - [41]

– Это был мальчишка.

– Ты почувствовала, что это мальчик?

– Да нет, я не о том, что из меня вышло пару часов назад. – Она нервно сглотнула; я покачала головой: мол, не понимаю. – Отец… в общем, он еще совсем мальчишка. Ребенок. Соседский парнишка, что помогает нам. Муж на фронт ушел, он остался работать в поле. Хороший такой, ответственный, понимаешь? А ему ведь даже семнадцати нет. Уж и не знаю, как только я могла…

– И как он отнесся к твоей беременности? Что сказал?

– А ничего. Он и не знал. И не узнает теперь: нет больше никакой беременности.

Я выслушала ее исповедь, но сама признаться не решилась.

Семнадцать. На одиннадцать лет моложе.

В майском небе щебетали птицы, но легкость, с которой ребенок Хайке выскользнул у нее между ног, легкость, с которой он позволил от себя избавиться, не давала мне дышать.

Весна, покрывшая нас позором и принесшая с собой только опустошение, без надежды на выход, на очищение, подходила к концу.

Эльфрида курила, привычно прислонившись к стене и разглядывая собственные туфли. Я пересекла двор и присоединилась к ней.

– Чего тебе?

– Как дела?

– А твои?

– Давай завтра прогуляемся к озеру?

Столбик пепла начал медленно сгибаться, потом обломился и рассыпался по бетону.

– Идет.

Пришлось взять с собой и Лени, которая по такому случаю натянула черный купальник прямо под платье. Тело Эльфриды оказалось костлявым и упругим, а кожа – шершавой, как наждак. К нашему удивлению, стоило Лени нырнуть в ледяную воду (рановато для купаний, но уж очень хотелось окунуться, по крайней мере, мне), как ее движения утратили неуклюжесть, а влажная кожа – нездоровый румянец. Я никогда не видела ее такой уверенной в себе.

– Вы идете или нет? – Тонкие капилляры на полупрозрачных щеках напоминали подрагивающие крылья бабочек, готовых вот-вот взмыть в небо.

– Ну и куда она сейчас делась? – шутливо проворчала я.

– В прятки играет. – Взгляд Эльфриды был устремлен в одной ей видимую точку, где не было ни Лени, ни даже озера.

В ее голосе ясно слышался упрек мне.

– Мир редко бывает таким, как нам кажется. С людьми, правда, то же самое, – сказала она и нырнула.

20

Той ночью я разделась, распахнула шкаф и достала одно из вечерних платьев, которые так раздражали Герту, но не то, что надевала на прием. Потом причесалась и накрасилась, хотя, скорее всего, Циглер в темноте ничего не заметил бы. Но это не имело значения: причесавшись и слегка припудрив щеки, я поняла, что все с той же тревогой жду новой встречи. Все эти приготовления были только ради него – того, кто среди ночи стоял у меня под окном, но не входил, боясь осквернить святилище. А может, эти ночные бдения были его способом сражаться со Сфинксом, вот только у меня не было ни загадок, ни тем более ответов на них. Впрочем, будь они у меня, я бы вмиг выдала все ему.

Ближе к полуночи я садилась к окну и, заслышав шаги, показывалась во весь рост. Иногда мне даже казалось, что я вижу улыбку – днем он себе таких вольностей не позволял.

При малейшем шуме я обычно гасила свет, а он прятался в кустах и снова появлялся, стоило мне зажечь лампу – тусклый огонек, прикрытый полотенцем, чтобы не нарушать режим затемнения: вдруг кто заметит? Я забиралась в постель из страха, что войдет Герта (с чего бы?), и однажды так перенервничала, что сразу уснула. Кто знает, сколько он прождал, прежде чем уйти. Его постоянство было сродни зависимости – и все же давало ему власть надо мной.

Ровно через месяц после приема я погасила свет, хотя не слышала ни единого постороннего звука. Потом, приоткрыв дверь и убедившись, что Герта и Йозеф спят, на цыпочках, босиком вышла из кухни через заднюю дверь, пробежала вокруг дома к своему окну и увидела, что он ждет сигнала, сидя на корточках, – совсем как ребенок.

Я отшатнулась, попыталась спрятаться, но правое колено предательски щелкнуло, и Циглер вскочил на ноги. Без разделяющего нас стекла, в черном мундире, он пугал меня не меньше, чем в казарме. Чары рухнули, обнажив неприглядную реальность: я была беспомощна перед своим палачом, но сама отдалась в его лапы.

Циглер бросился ко мне, схватил за руки, прижал к себе, вдыхая аромат моих волос, и тогда я вдруг тоже почувствовала его запах.

Я отвела его в сарай. Тяжелое дыхание в кромешной темноте пугало, но знакомое, такое домашнее тепло придало сил, и я опустилась на пол. Он сел рядом.

Неуклюжие, слепые, мы двигались на ощупь, натыкаясь друг на друга, словно каждый впервые начал осознавать, где проходят границы его тела. А когда все закончилось, даже не стали обсуждать, стоит ли скрывать отношения: просто сделали вид, будто обо всем договорились. Оба несвободны, хотя я и живу одна, он – лейтенант СС: что будет, если вскроется его связь с девушкой, пробующей пищу? Может, и ничего. А может, это строжайше запрещено.

Он не спрашивал, зачем я повела его в сарай, я не спрашивала, зачем он пошел. Когда глаза привыкли к темноте, он только попросил меня спеть для него. Первые слова, первая просьба. Прижавшись губами к его уху, я шепотом спела ту детскую песенку, которой научила дочку Хайке в день аборта. Ту, что пел мне отец.

Лежа голая в сарае, я думала о нем, несгибаемом железнодорожнике. «Упрямец, сладу нет, – ворчала мать, – последний разум потерял». Знал бы он, что я работаю на Гитлера… А что, разве у меня был выбор, защищалась бы я, если бы он вернулся с того света и потребовал отчета о моей жизни? Думаю, он бы ударил меня, невзирая на все свои принципы, надавал бы пощечин со словами, что мы никогда не были и никогда не будем нацистами, а я бы обиженно хныкала, что речь не о нацизме, что все это не имеет отношения к политике, я в нее не лезу, и потом, в тридцать третьем мне было всего шестнадцать, я даже голосовать не могла. «Нет уж, ты в ответе за режим, на который работаешь! – закричал бы отец. – Каждый человек, даже какой-нибудь отшельник, подчиняется законам государства, в котором живет, понимаешь ты это или нет? Так что в нынешней политике виновата и ты, Роза, не думай, что ты без греха». – «Да оставь ее в покое, – взмолилась бы мама, все в том же пальто поверх ночной рубашки, – сама кашу заварила, пускай сама и расхлебывает». – «А может, вы просто злитесь из-за того, что я легла в постель с другим? Уж ты бы, мама, в жизни такого не сделала». – «Не думай, что ты без греха, Роза», – повторил бы отец.