Дегустаторши - [39]

Охранник вдруг резко остановился и открыл рот – должно быть, все слышал: сейчас он загонит нас обратно в столовую и заставит признаться. Я схватилась было за скамейку, но тут раздался громовой чих, и эсэсовца бросило вперед. Он помотал головой, достал из кармана носовой платок и высморкался.

– Похоже, больше ничего не остается, – сказала Хайке.

Эльфрида отвела Хайке к гинекологу, не позволив никому сопровождать ее.

– Что за тайны-то, я не понимаю? – ворчала Августина. – Ситуация деликатная, Хайке может понадобиться помощь.

– Тогда давай приглядим за Матиасом и Урсулой, пока она не вернется, – успокаивала ее я.

И мы пошли дожидаться Хайке к ней домой. Лени увязалась за нами. Я пыталась ее удержать, но она начала задавать вопросы, что и почему, – пришлось все рассказать. Мне казалось, это может ее напугать, но она и глазом не моргнула: в конце концов, чужой боли далеко до своей.

Беаты с нами не было – Хайке не разрешила ее привлекать, стыдилась давней подруги. А может, Беата сама все поняла и затаила обиду. Или, наоборот, была рада, что может не лезть в это дело.

Матиас весь вечер ссорился и мирился с сыном Августины Петером.

– Давай ты будешь Францией, а Урсула Англией, – предложил он, когда другие игры надоели, – и я объявлю вам войну.

– А где эта Англия? – спросила сестренка.

– Нет уж, – заявил Петер, – я сам хочу быть Германией.

Они с Матиасом были почти ровесниками, лет по семь-восемь: кожа да кости, одни лопатки торчат. Будь у меня сын, мне бы тоже нравились взмокшие от пота, торчащие лопатки – совсем как у моего брата, когда он мальчишкой носился среди красных сосен Грюневальда и с разбегу нырял в Шлахтензее.

А особенно мне бы нравились его, моего сына, голубые глаза, прищуренные от солнца.

– И почему же это Германией? – ехидно поинтересовалась Августина.

– Хочу быть сильным, как наш фюрер, – гордо вскинул голову Петер.

Она только языком прищелкнула:

– Эх, ничего-то ты о силе не знаешь. Вон отец твой, сильнее не найдешь, да только где он теперь?

– Августина… – Я тронула ее за рукав, слова не шли; широкие, почти квадратные плечи и эти тонкие лодыжки – мне впервые пришло в голову, что они могут сломаться.

Мальчишка покраснел, понурил голову – что такого натворил отец, раз она так внезапно расплакалась? – и бросился в соседнюю комнату, я за ним, сзади шлепала босыми ногами Урсула. Петер лежал ничком на кровати. Мы молчали.

– Если хочешь, могу немного побыть Англией, – предложила наконец Урсула. – Только я не очень хочу.

Петер не ответил.

– А чего хочешь? – спросила я, погладив ее по щеке.

Ей было четыре, как сейчас Паулине. Я вдруг поняла, что скучаю по моей берлинской соседке, по ее ровному дыханию – а ведь так давно не вспоминала о ней. Как вообще можно забыть о близких людях, о детях?

– К маме хочу. Где она?

– Скоро вернется. Слушай, а давай вместе что-нибудь сделаем? Что-нибудь хорошее, доброе?

– Что?

– Ну, песенку споем?

Урсула согласилась, хотя и без особой радости.

– Только нужно Матиаса позвать. – Она убежала, а я села на кровать.

– Ты что, обиделся, Петер? – (Нет ответа.) – Сердишься?

Уткнувшаяся в подушку голова заходила из стороны в сторону, потом повернулась, и Петер взглянул на меня:

– Нет, не сержусь. Что она плачет-то?

– Знаешь, мой отец тоже умер. Уж кто-кто, а ты должен понять.

Он сел, подогнув под себя ноги:

– А муж?

Последний луч закатного солнца осветил лицо мальчика, придав ему нездоровый, желтушный оттенок.

– Fuchs, du hast die Gans gestohlen, gib sie wieder her[15], – запела я в ответ, качая головой и отбивая ритм указательным пальцем: откуда только взялась улыбка?

Пришли Урсула с Матиасом и Августиной, сели вместе с нами на кровать, и я снова спела им немудреную детскую песенку, которой научил меня отец. Потом малышка попросила меня спеть еще раз, и я пела и пела, пока она не выучила ее наизусть.

Когда на улице послышались шаги, уже стемнело. Дети еще не спали и сразу бросились к двери. Хайке шла ровно, легко, но Эльфрида все равно поддерживала ее под руку. Урсула и Матиас бросились к матери, обняли ее за ноги.

– Тише, тише! – заволновалась я.

– Мамочка, ты очень устала? – послушно зашептала Урсула.

– А вы почему не в постели? – нахмурилась Хайке. – Уже поздно.

– Может, тебе чаю налить?

– Нет времени, Роза, скоро комендантский час, ты забыла?

– Так ложитесь все здесь, места хватит.

– Нет, я, пожалуй, пойду. – Эльфрида казалась раздраженной, словно ее заставили помогать Хайке против воли: не лезь не в свое дело – так ведь она мне говорила?

Сама Хайке так и не упомянула, где живет врач и как его зовут, сказала только, что он дал ей выпить какую-то микстуру из незнакомых ингредиентов и выставил за дверь, предупредив, что скоро начнутся схватки. Поэтому на обратном пути им пришлось задержаться в лесу, где взмокшая от натуги, стонущая Хайке разрешилась комком плоти, и, пока она переводила дух, Эльфрида закопала его под березой. «Я даже не запомнила под какой, – печально сказала она, – теперь не смогу его навещать».

Мы ошибались. Нет ничего божественного в том, чтобы создать новую жизнь или отнять ее, за это всегда в ответе человек. Грегор не хотел давать начало ничьей судьбе, он просто увяз в проблеме смысла, словно в том, чтобы дать кому-то жизнь, должен быть смысл. Даже сам Господь Бог не задавался этой проблемой.