Дегустаторши - [31]

Крумель опаздывал, в последнее время с ним это случалось частенько, и я спрашивала себя, не начались ли в Краузендорфе проблемы с поставками: может, война все-таки докатилась и до рукотворного рая, куда простые смертные вроде нас попадали еще при жизни. Улла накрутила локон на палец, потом принялась поигрывать кулоном на длинной цепочке, свисавшей до самой ложбинки между грудей. Стоило ли ее винить? Мы слишком долго прожили без мужчин и ужасно соскучились если не по самому сексу, то хотя бы по мужским взглядам.

Но Августина была неумолима:

– Вроде нормальная женщина, а к людям с оружием так и липнет. Чума наших дней.

Улла, расхохотавшись, склонила голову в сторону, и ее кудри соскользнули к плечу, обнажив ослепительно-белую шею. Верзила тут же уставился на незагоревшую полоску кожи, даже не пытаясь скрыть возбуждение.

– Нет, чума наших дней – это война, – бросила я, вдруг пробудившись от привычной апатии.

Августина нисколько не удивилась: в конце концов, я смогла ответить даже Циглеру, хотя сама она смолчала.

– Ну что ты, Роза. Знаешь, что говорит Гитлер? «Народная масса похожа на женщину: ей нужен не защитник, а повелитель». «Похожа на женщину», значит. А все из-за таких, как Улла.

– Улла просто хочет немного развлечься. Флирт, знаешь ли, тоже в некотором роде лекарство.

– Скорее уж отрава.

– Кстати, об отраве: ее как раз несут, – вмешалась Эльфрида, встряхивая салфетку. – Приятного обеда, дамы. Хотелось бы верить, что не последнего.

– Кончай перерыв! – провозгласила Августина, занимая свое место.

Улла, как обычно, села напротив.

– Чего тебе? – нахмурилась она, поймав презрительный взгляд соседки.

– Тихо! – велел верзила, еще минуту назад восхищавшийся ее кулоном. – Ешьте!

– Хайке, тебе плохо? – шепотом спросила Беата.

Вместо ответа та уставилась в тарелку с овсянкой, к которой так и не притронулась.

– Точно, вон бледная какая, – забеспокоилась Лени.

– Может, это ты ее сглазила, ведьма?

– Августина, – поморщилась Беата, – тебе сегодня не угодишь.

– Тошнит, – призналась наконец Хайке.

– Опять? Жара нет? – Лени потянулась через стол, чтобы коснуться ее лба, но Хайке не стала ей помогать, а напротив, тяжело откинулась на спинку стула. – Так, значит, дело было не в цикле. Ничего у нас не синхронизировалось, – пробормотала она, разочарованная тем, что ее теория сестринства не подтвердилась.

Хайке не ответила, и Лени, в отчаянии прикусив ноготь, замкнулась в себе: маленькая девочка, одна игравшая в классики, выросла, но прыгать не перестала, даже когда классиков рядом не было.

– Да, похоже, я была не права, – прошептала она минут через пять.

Августина швырнула ложку, и та зазвенела по ахенскому фарфору.

– Тише там! – откликнулся охранник.

С очередным «Хайль Гитлер», на который никто не ответил (эсэсовцы то и дело ходили туда-сюда, хлопая дверью), внесли картофельные оладьи. У меня потекли слюнки, и я, не в силах сдержаться, тотчас же схватила один с тарелки – и, конечно, обожгла кончики пальцев.

– Почему не ешь? – раздалось за спиной.

– Что-то нехорошо, – выдавила Хайке. – Похоже, у меня жар.

Лени, не поворачивая головы, коснулась ногой моей лодыжки.

– Ешь свою овсянку! Ты здесь только ради этого!

Я узнала Циглера по скрипучему голосу, даже не успев поднять глаза. После случая во дворе мы несколько недель его не видели. Может, он совещался с другими офицерами где-нибудь в бывшей директорской (нужен же ему стол, чтобы положить на него сапоги) или ездил домой, к семье. Или, кто его знает, выполнял важную задачу вдали от Краузендорфа.

Хайке макнула ложку в тарелку, зачерпнув при этом не больше пары граммов каши, издевательски медлительно поднесла ее к плотно сжатым губам и долго гипнотизировала, но так и не смогла сунуть в рот. И тут же пальцы Циглера, как клещи, впились в ее щеки, разжимая челюсти.

– Ешь! – (На глазах у Хайке выступили слезы, но ей все-таки удалось проглотить овсянку. Мое сердце сорвалось с места и понеслось вскачь.) – Вот и хорошо, молодец. Зачем нам пробовальщица, если она ничего не пробует? А вообще, раз у тебя жар, покажись врачу. Завтра я это устрою.

– Это… вовсе не обязательно, – выдохнула она. – Немного поднялась температура, ничего страшного.

Эльфрида встревоженно взглянула на меня.

– Тогда доедай то, что тебе принесли, а завтра посмотрим.

Циглер окинул взглядом столовую, велел эсэсовцам не спускать глаз с Хайке и вышел.

На следующий день Хайке ела вместе с остальными, а потом, воспользовавшись отлучкой одного из охранников, тихонько выскользнула в уборную, где ее сразу же вырвало. Избавляться от только что съеденного строго запрещалось: пища должна была оставаться в наших желудках не менее часа – этого времени как раз хватало, чтобы понять, отравлена ли она. Но все мы знали, что Хайке рвало: ее лицо побледнело, глаза ввалились, кожа на скулах натянулась. Никто не осмеливался спросить, что будет, когда ее в следующий раз отправят на анализы.

– Дома два голодных рта, – ворчала Беата, – она не может позволить себе потерять работу.

– И как долго она будет болеть? – поморщилась я, заняв свое место в очереди.

– Это не болезнь, это беременность, – шепнула мне Эльфрида. – Ты разве не поняла?