Деды и прадеды - [89]

— Хватит, Гриша! Собираемся.

* * *

И мы собрались довольно быстро. Тогда автостанция была ещё рядом с нашим домом — через два полицайских дома, напротив военкомата. Я знал, что соседи наши — бывшие полицаи, поэтому туда не ходил дружить.

В том времени была у меня какая-то странная мания. Я обожал запах бензина, который шёл от стареньких «львовских» автобусов. Жаркие, с маленькими форточками, пузатые автобусы с красными, синими и зелёными полосами на бортах были для меня воплощением самых чудесных, технических ароматов. Когда мы с бабушкой ездили в Киев к родне либо ещё в какие путешествия — в Торжевку, Зозулиху или за Мироновку, в леса за травами или за земляникой — я вдыхал запахи нагретого дермантина сидений, пластика обшивки, масла, пыли, резины и, конечно же, бензинового выхлопа. Этот мужской запах кружил мне голову, он был таким чужим и таким непохожим на окружавшие меня запахи: земли, травы, бабушкиных роз, разноцветья и садов, кроличьих клеток, собачьей будки, муравейника, парного молока, сена, свежего хлеба, тёплых луж, пенки малинового варенья, печной золы, глины, смородины, извёстки, теста, свежего ветра с полей, керосина, кофейной горечи полыни, солоноватого бурьяна, груш, клопа-вонючки, терпкой картофельной ботвы, борща, сладкой моркови, детского крема, чистотела, резкого, как случайный удар футбольным мячом в нос, медовых оттенков прополиса, яблок, книжного, тёплого и уютного запаха школьной библиотеки…

Поэтому, когда я опять потерялся на автостанции, бабушка уже знала, где меня искать — она быстро обошла автобус и нашла меня среди шофёров, увлечённо и радостно о чём-то кричавших у раскрытого заднего люка двигателя. Она пообещала мне купить бутылку лимонада, если я буду себя вести хорошо, что было совершенно излишне, так как я очень любил ездить в Торжевку. А ещё я знал, что Дарьевка расположена рядом с Торжевкой, и всегда хотел увидеть, где живёт тётя Варя, где «закопан родовой пуп», о котором я так много слышал.

Несколько раз, когда меня бабушка брала с собой на торжевское кладбище, я знал, что я поеду к бабушке Ков-Ков.

Бабушка Ков-Ков жила когда-то в Торжевке. Она была моей прабабушкой. И я её не помнил. Она очень болела, у нее была водянка сердца и она успела меня понянчить, пока мне было только два года. Бабушка Тася рассказывала, что бабушка Ков-Ков очень меня любила, что она уже не могла со мной возиться, так как сердце не позволяло, слишком много пережило это сердце… Но ладно, об этом я тогда ещё знать не мог. Так вот, бабушка Ков-Ков брала меня на колени и легонько покачивала, как на лошадке. А я смеялся.

Она умирала, все домашние знали, что её сердце может отказать в любую секунду, но смотрели, как она играет со мной. А я был такой правильный внучек, такой правильный ребёнок — пухленький, весёленький, живой. И очень любил кататься на своей деревянной лошадке. «Гоп, гоп!» — говорили мне. И я повизгивал от радости, ведь всё кругом так радостно и так весело, и все так любят и любимы, и все так улыбаются, так всё замечательно, что хочется кричать и радоваться.

И меня привозили в старенький дом в Торжевку, бабушка стояла рядом, белая, как извёстка, смотрела на мою прабабушку Тоню, рядом стоял мой прадед Терентий с валидолом, валокордином и всяческими пузырьками, он ведь вызывал бабушку приехать как можно скорее. Он так надеялся спасти свою Тоню, так надеялся, так молился, он ведь ничего в жизни не боялся, только бессилия своего боялся. А с разрывающимся сердцем он никак не мог справиться, и это его угнетало и разрушало тоже. И они так любили друг друга, с такой силой и болью, что сила этой любви разрушала их поодиночке. Прадед стремительно старел, видя, как умирает прабабушка Тоня.

Видно, Господь так уравнивает шансы, так парует пары, чтобы уравнять сроки, уравнять боли, выровнять дороги и пути.

Видимо, так.

Да…

А бабушка Ков-Ков брала меня на колени, она и наклониться толком не могла, она очень располнела, еле могла сидеть. А дед видел в ней девочку, которую с пробитой окровавленной головой забрал от моего прапрадеда, он смотрел на неё и говорил: «Ай, Гришенька, как же бабушка тебя качает замечательно!»

И прабабушка осторожно держала меня на коленях, осторожно качала: «Гоп, чи-чу-ки, чу-ки, чу-ки! На-ва-ри-ла ба-ба щу-ки! На-ва-ри-ла, на-пе-кла и ни-ко-му не да-ла! Гоп! Гоп!» А я смеялся колокольчиком, хохотал во всё горло, повторить эту волшебную считалочку не мог и кричал не «гоп-гоп», а «ков-ков!». Так уж у меня получалось. И стала моя старая прабабушка Тоня бабушкой Ков-Ков.

И как-то так случилось, что и много позже, когда уже оба они — и мой прадед, и моя прабабушка — ушли на небо, к Боженьке, когда все домашние вспоминали и говорили о них, а вспоминали часто, будто никто и не умирал, не вырывал кусок любви из оставшихся жить, словно только вышел на минутку в дверь, чтобы сделать что-то или достать из погреба бутыль душистого вина, — так вот, тогда все называли их «дедушка» и «бабушка Ков-Ков»…

Мы сидели с бабушкой Тасей в переполненном автобусе. Вокруг нас веселилась, ворчала, спорила, ругалась, сплетничала, тараторила и деловито что-то обсуждала самая разнообразная малороссийская публика.