Деды и прадеды - [49]

— Что не привязывать?! — продолжал незабываемый диалог Николай Ростиславович.

— Ну…

— Так. Соблаговолите лежать смирно. — хирург повернулся. — Таисия Терентьевна! Ассистировать будете вы. Лариса Александровна! Несите эфир. Я с вами потом разберусь, что эти художества означают.

— Доктор!

— Всё, Белевский. Лежите спокойно, дышите спокойно, не бойтесь и считайте.

— Как считать?

— Медленно!!! — рявкнул хирург, и окончательно расстроенный мельник покорно начал считать секунды до своего спасения…

* * *

Прошедшая операция была самой сложной для Николая Ростиславовича.

Гниль, слава богу, ещё не успела распространиться по полости живота, но сильнейшая вздутость кишечника мешала работе и заставляла торопиться. Да и просто размеры мельника осложняли действия. Пот тёк со лба хирурга, который, казалось, приобрел дополнительную пару рук. И, непрерывно рассчитывая движения, он буквально потрошил тело и аккуратно спасал жизнь, как умел.

Девочки непрерывно подавали и меняли инструменты, понимая, что доктор уже полностью растворился в операции — точные указания и сдержанные, внешне неторопливые, но на самом деле мгновенные движения, эти блестящие азартом глаза — всё было подчинено цели сделать невозможное — успеть и операцию сделать, и живот вычистить от заразы.

И всё обошлось.

Вряд ли крепкий организм мельника справился бы с последствиями такой операции, но несколько серий уколов немецкого раствора, на которые ушел почти весь тайный запас хирурга, сделали своё дело.

…Ещё несколько дней мельник был при смерти, его душа вольно входила и выходила из тела.

И гуляла душа, где хотела — от больнички и до погоста, в небо улетала, к отцу и прародителям уходила, выше облаков поднималась и в лунном свете кружилась. Душа каплями дождевыми падала, снегом мела, мотыльком порхала, меж жерновов растиралась, зерном в землю падала, синими цветами распускалась, змеями ползала, криком кричала, льдом застывала и ржавчиной рассыпалась, болела и бритвами себя секла, отражалась сама в себе, как в зеркалах.

И все эти дни приставлена была к нему рыжая Лорка.

Николай Ростиславович сдержал свое слово. Шутка Лорки обошлась ей в бессонные ночи лишних дежурств, но она, хотя повозмущалась и пофыркала, тем не менее послушала своего спасителя беспрекословно.

А дальше… А дальше вот что было.

Мельничиха так и не пришла, лишь прислала соседку узнать, жив ли Белевский, да передала несколько сваренных картофелин. Мельничиха даже не скрывала своего безразличия к судьбе мужа. Умрёт так умрёт. Выживет… Что ж, пускай живёт.

Каждый день Лора ухаживала за лежавшим в бреду мельником.

Как она бесилась в первые часы!

Как мог этот надутый индюк, этот пшекский боров ругаться на неё? Подумать только, «пан годносць мае»! Лорка ворчала, но все хлопотные дела делала быстро, не растрачивая силы. Лишь позже, когда надо было двинуть тяжеленного Яна, она немного терялась, но потом приноровилась.

Её гнев быстро утих.

Она ни за что не призналась бы, что её выходка не стала ответом на оскорбления горящего в бреду больного, нет, вовсе нет, она даже себе не призналась бы, из каких глубин души вырвалась её обида.

Так ведь бывает — когда — с одного взгляда.

Когда судьба, играя, то сожмёт сердце в своей руке, то отпустит. И трепещет душа, как пойманная рыбка на ладони, блестит чешуйками чувств, раздувает беззвучно рот, вдохнуть бы, но нет. Всё чужое, новое. И подпрыгивает, вздрагивает, чувствует непривычную тяжесть, чужую волю — и ничего сделать не может. И не хочет. И больно и сладко так, что весь смысл дня сосредотачивается в одной капельке пота на бледном лбу. Стекает эта капелька по виску, прячется в чёрной пряди, рассыпается мелким бисером по ранней седине, и нет важнее этой пряди, нет её значительнее.

Никогда не доверяла Лорка-ураган, сердцеедка и вертихвостка, никому не открывала она, что за своей победительной улыбкой, за ласковым прищуром умных глаз, в морщинках улыбки и наклонах упрямой головы прятался до бескожести ранимый, изболевшийся своим одиночеством подросток.

…Она выросла без отца, которого научилась любить вслед за ненавидевшей его матерью. В самом отрицании любви, в жёстком прищуре глаз, в тихих словах, сухих и бесцветных, которые слышала подросшая Лорка в ответ на расспросы об отце, скрывалась такая звенящая тишиной, такая беспощадная, одинокая и захлёбывавшаяся в скрытности, такая задавленная наглухо женская страсть, что Лорка волей-неволей усомнилась в искренности матери и…

И полюбила отца.

Да и научилась она видеть что-то чужое, непривычное, незнакомое в себе самой — новые родинки на белой коже, неожиданные приступы гнева и веселья, танцующую походку, привычку сплетать ноги под столом «в мёртвый узел», густые брови и длинные ресницы — всё то, что было так не похоже на мамины черты. И когда она взрослела, всякое новое проявление таких непохожестей встречала с удивлением, иногда со страхом, но потом успокаивалась, тихонько изучала и принимала. Так она примирялась с отцом в себе самой — не зная, не видя его, но чувствуя его кровь в себе.

Совершенно неправильно думать, что она не любила свою маму. Напротив, Лариса любила её нежно, уважительно, но… Они с матерью будто говорили на разных языках. Там, где мать замыкалась в себе, пряталась в своем внутреннем мирке, давила себя работой, часто намеренно избыточной, оглушающей и отупляющей — чтоб думу не горевать, — там дочка загоралась огнём, в её ушах звенела музыка, а кровь вскипала бесчисленными пчёлками блестящих радостей и печалей, рвавшихся к неугомонному сердцу.