Деды и прадеды - [46]

Уже к обеду им стало нехорошо. Кожа стала зудеть и болеть. Больше всего айкали Сонька и Терезка, хныкали, что чешется все тело. К вечеру они уже и боялись на себя смотреть. Да и некогда было — во второй половине дня были две операции, было не до почёсываний.

Вечером у младших поднялась температура.

Они уже собирались гасить свет, как в дверь резко и громко постучали. Девчонки, как были, в ночнушках, попрыгали под одеяла. А Лорка накинула медицинский халат и пошла к двери. Звякнула задвижка и в комнату вошли какой-то немец и Сергей Гавриловский.

— Ну что, курвы, допрыгались? — заулыбался Сергей, дыша перегаром. — Допрыгались, говорю, суки?! Сейчас господин врач вас осмотрит, га-га-га!

И заржал самым паскудным образом, брызгая слюной.

Немецкий врач выглядел вполне благообразно — он был круглый, гладкий, очень уютный и какой-то весь домашний. Он был выше среднего роста, полнота ему шла. Пухлые, немного капризные губы, небольшие глаза с белёсыми ресницами. Редеющие светло-русые волосы были аккуратно зачёсаны набок, очки в роговой оправе делали его взгляд умным и приятным. Его легче всего было представить в стоматологической клинике или в роддоме.

Немец был спокоен и даже с юмором относился к поручению. Он как-никак отвечал за здоровье своих товарищей, поэтому он ценил их предусмотрительность. Мало ли чего можно было ожидать от этих русских свиней?

Он достал из аккуратного саквояжа белоснежный халат, надел его, аккуратно застегнул, поправил очки, разглядывая остолбеневших девушек.

Немец поставил посередине комнаты табуретку, сел на нее.

— Bitte. Потхотить сюта. — показал он пальцем на Лору.

Та замотала головой в отчаянии. Тогда вперед выскочила Катя и закричала что-то на ломаном немецком. Врач понял, тонко улыбнулся и жестом прогнал Гавриловского. Полицай заржал, но вышел.

Лора, дрожа и спотыкаясь подошла к немцу. Тот посмотрел на неё и жестом показал, мол, раздевайся. Та замотала головой опять.

— Schneller! — резкий, как хлыст, голос заставил девушек вздрогнуть.

Трясущимися пальцами, еле совладав с пуговицами халата, растерянная Лорка сбросила с себя халат, потом, стесняясь и сутулясь, сняла с себя рубашку и встала перед немцем.

Врач нахмурил брови, удивлённо посмотрел на Лору, показал жестом повернуться. Его лицо исказилось гримасой отвращения.

Вся спина, ноги, живот, пах Лоры были покрыты отвратительными гноящимися фурункулами. На животе фурункулы полопались и тоненькие струйки лимфы начали сочиться из свежих ранок.

Немец что-то пробормотал, потом достал из кармана халата перчатки, надел их. Резким, решительным жестом он прогнал Лорку, которая оделась и забилась в угол комнаты. Тогда врач подозвал Тасю.

Та тоже стала раздеваться, и тут немец окончательно взбесился. Тасины ноги были покрыты теми же гнойниками, меж лопаток сидели фурункулы размером с яичко ласточки. На фоне смуглой кожи эти гнойники цвета сливочного масла, сочившиеся сукровицей, выглядели настолько гнусно, что видавший виды врач почувствовал приближение рвоты.

Он вскочил, табурет упал, а когда его взгляду предстала та же картина — у Кати, Терезы и Сони… У Сони к тому же был жар. Крупные капли пота выступали на её лбу, стекали по вискам. Налицо была гнусная, омерзительная, отвратительная, грязная заразная болезнь.

Немец зачертыхался, подхватил саквояж и выскочил вон из комнаты, грохнув дверью. Через секунду несчастные услышали громкую брань — немец орал на Гавриловского так, что всё было понятно без перевода. Он орал, шипел, ругался и проклинал эту местность, этих свиней, этих скотов в женском облике, он визжал на Сергея так, что тот втянул в плечи голову и, как побитый пёс, пытался открыть калитку, но немец и так справился — сапогом врезал по калитке, только крякнули петли, и быстрым шагом пошёл по улице, не обращая внимания на плетущегося сзади полицая.

На следующее утро к Николаю Ростиславовичу пришел посыльный и принёс предписание закрыть больничку на карантин. О лечении немецких солдат в таком свинарнике не могло быть и речи. Николай Ростиславович благоразумно смолчал, но его врачебная гордость всё-таки заставляла его недоумевать — где в его безупречной больнице можно было найти свинарник. Но, когда Грушевский услышал о ночном осмотре, то его худощавое лицо позеленело от страха. Он прекрасно понял, что за миссия была у его «коллеги», и понял, что с его девочками случилось что-то серьёзное. Но он, конечно же, всех чертей своих сомнений загнал глубоко в душу и, стараясь сдерживаться, любезно выпроводил «коллегу».

Беда опять прошла мимо.

* * *

Девочки болели всю осень и зиму.

Как только их молодые организмы шли на поправку, подружки доставали запасенные в леднике пучки травы, повторяли эти страшные обтирания и терпели кожную пытку. И опять покрывались волдырями и гнойниками. Их не трогали. Угонять таких в Германию было нельзя. А просто пострелять, как источник заразы…

Просто пострелять — тоже у немцев рука не поднималась. Медсестричкам поставили какие-то отметки в документах, вообще, после этого случая немцы стали ограничивать контакты с местными девушками, что, конечно, вызвало недовольство у Тамарки Николенко, Настьки Михайловской, у других бойких девах, не понимавших, почему благосклонность немецких кавалеров так резко уменьшилась.