Деды и прадеды - [45]

— Ой, девочки! — прошептала Лорка. — Девочки мои, девочки!

И опять слёзы брызнули из её глаз.

— Слушай, Лорочка. Лорочка, да скажи ты, не пугай. Что случилось?! Да перестань ты! — Катя обняла её за плечи. — Тася! А ну, уведи этих, нечего им тут уши развешивать!

— Кого — «этих»?! — топнула ногой Соня. — Кого «этих»?! Мы не маленькие!

— Так, Соня. И ты, Тереза. А ну, марш на улицу, марш-марш! Погуляйте во дворе. И тише, чтобы Сергеевна не услышала. — Тася боялась, как бы старушка хозяйка, которую они все называли Сергеевной, не проснулась и не влезла со своим участием в разговор.

Вернувшись в комнатку, освещавшуюся лишь свечой, Тася увидела, что Лора что-то лихорадочно шепчет Кате. А Катя, прижав её к себе, плотно-плотно зажмурила глаза и закусила губу.

— А он и говорит: «Блядь. Сука, не придёте, всех в Нiметчину зразу».

— И что? А кто ещё был?

Тася взяла стул и подсела к подругам.

— Ой, Катюша, Ка-а-атя! — снова слёзы потекли из глаз Лоры. Она застонала и спрятала лицо на Катиной шее, обняв ту, как ребенок.

— Катя, — подала голос Тася. — Куда «придёте»? Кто что сказал?

— Подожди, Тася. Подожди. Видишь, какие дела…

— Да какие?!

— Не кричи, Тася. Не кричи. Сейчас… — Катя замолчала, баюкая прижавшуюся к груди Лору. — Сергея она встретила. Гавриловского. И Валентина. Всех их… — Катя говорила тихо, отрывисто, паузы в её речи ужасали Тасю больше, чем сами слова. — Ну, а те сказали, что, мол, нету больше защитничков, так что, если мы, бляди медицинские, сами не придём ублажать господ офицеров и господ полицаев, то они всех всё равно поймают и…

— Господи! Что — и?

— А то, Тася. Что если все вместе не придём… Ты понимаешь, если все — и Терезка, и Сонька — все не придем, то всех всё равно поймают, всех… снасилуют, а потом — всё равно — в Германию, сразу. А там уже, сама знаешь, домашних — всех.

— Да Терезке ж тринадцать! Соне шестнадцать!

— Знают они, Тася. Знают. И ещё знают, что Николай Ростиславович не поможет, никто не поможет.

— Ой, Тасечка! — подняла голову Лора, её глаза блестели лихорадочно и безумно. — Да я утоплюсь! Жить не буду! Не бу-ду!! Господи, господи ж ты боже ж ты мой! Не буду!

— Так. Ясно. — Тася встала. — Зовите девочек в хату. И ждите меня.

— Ты куда? Тася?! Куда?!!

— Ждите, я сказала. Ждите!

* * *

Наступило утро. Таси всё не было. Девочки собрались идти в больничку. Говорить не хотелось. Страх сжал грудь, немного подташнивало, очень болела голова. Было очень плохо всем. Тася где-то запропастилась. Лора и Катя собирались тихо и обреченно. А Тереза и Соня, так и не получив внятного объяснения ночному происшествию, обижались и опасались чего-то злого.

Вдруг за окном застучала дробь лёгких ног. Грохнув дверью, в комнату влетела Тася. Она была без платка, волосы были растрепаны и лезли в глаза. Она держала в руках какой-то свёрток.

— Господи, как я боялась, что вы ушли! — выдохнула она. — Воды, ради бога, воды! Соня!

Но Тереза уже бежала с кружкой, а Тася, раскрасневшаяся и вся какая-то шальная, смотрела поверх кружки бешеными глазами. Она отмахивалась рукой от расспросов. Наконец она напилась и устало упала на стул.

— Тася! Ты где была?!

— К маме бегала.

— К маме? Зачем?! Тебя ж поймать могли патрули и полицаи, и вообще!

Но Тася их не слушала. Она вскочила и разорвала газетный свёрток. А на стол высыпалась какая-то невзрачная трава с желтыми цветочками.

— Вот. Смотрите. Вот они — лютики-цветочки. У меня в садочке. — засмеялась она.

— Тася?!

— Не надо, не сошла я с ума! Что вы на меня так смотрите, дурочки! — топнула ногой Тася. — Быстрее, у кого есть шприц или булавка?

— У меня есть иголка. — подскочила к ней Катя, выдернув из-за манжеты иголку с вдетой ниткой.

Тася махнула рукой, «не мешайте, мол», затем быстро обернула пучок лютиков и ещё какой-то травы куском газеты, взяла иголку, подняла подол платья, закусила его зубами и ожесточенно начала иголкой колоть ноги. Девчонки айкнули, бросились к ней, но Тася лишь что-то прорычала, продолжая себя истязать. Выступили капельки крови, Тася разминала лютики о кожу и продолжала натирать ноги соком.

На неё смотрели с ужасом.

— Так! Не смотрите на меня так. Не дурная я. Быстро свечку — иглу простерилизовать!

— Тася?!

— Лорка, не визжи! Хочешь жить?! Мы с мамой и бабушкой всё утро в лесу травы собирали. — Тася зажгла свечку и держала иглу над огнем, наблюдая, как кончик иглы стал ярко-оранжевым. — Это старинное дело. Сказали, что к вечеру всё будет в волдырях.

— Что?! В каких волдырях?!

— В самых что ни на есть заразных! А ну, живо, живее, дурочки! — слёзы брызнули у Таси из глаз. — Быстрее, девочки, хорошие мои, пожалуйста!

И подружки, уже не глядя ни на что, стали срывать с себя одежду и искалывать себя иголками. И мазались соком трав, и втирали сок в ранки. Всё делали быстро и молча. И, если бы кто увидел пятерых нагих девушек, покрытых каплями крови, в горячке натиравших себя пучками трав, то испугался бы тот невольный зритель — слишком они были красивые, слишком всё напоминало какой-то колдовской обряд. А потом все вытерлись начисто, побросали окровавленные обрывки простыней в печь, оделись и пошли к Грушевскому.