Деды и прадеды - [42]

Судьба, словно капризная и ветреная дамочка, влюблённая в хирурга со спиритических времён туманного Петербурга, продолжала вертеть своим фаворитом и так, и эдак.

* * *

Николай Ростиславович уже ничему не удивлялся, когда к нему в хату вошел несколько постаревший и погрузневший, но по-прежнему бодрый Ральф Топфер, поблескивая серебряным полковничьим погоном. Полковник Топфер был в чудесном настроении.

В первые же сутки немцам немедленно выдали всех известных партийных, мудро оставленных для создания подполья. Наскоро постреляв бедолаг, известных каждой собаке в округе, и всех евреев, которых смогли найти, немцы устроили небольшой парадик для демонстрации боевого духа победоносной армии и для пущего впечатления местного населения.

Прелестная погода, прелестный край, хорошая, здоровая пища. О, это так напоминало Ральфу времена его молодости! Шикарно грассируя, полковник радовался случайной встрече со своим старым добрым другом, сверстником и спасителем, о мастерстве которого он так любил рассказывать приятелям в берлинских кафе.

Грушевский в душе сожалел о том, что не может рассказать новый немецкий анекдот своему другу, первому топоровскому коммунисту Жорке Колесниченко, но тот, по слухам, уже лежал под копошившейся землёй Бабьего Яра. Поэтому он продолжал слушать полковника, и лишь лёгкое дрожание рук, перебиравших инструменты на маленьком столике у окна, выдавало его желание остановить эти швабские шуточки точным и профессиональным движением скальпеля.

Однако Николай Ростиславович сдержался, и, вспоминая молодость, заговорил на безупречном языке уроженца Лейпцига. Переждав комплименты полковника, он согласился с предложением продолжить работу больнички. Грушевский нимало не беспокоился о возможности получить пулю от немцев или от своих, поскольку научился тщательно скрывать свой фатализм.

Через пару дней, после необходимых приготовлений, маленькая сельская больница продолжила работу. Николай Ростиславович и его две верные пятидесятилетние медсестрички поначалу не могли справиться с возросшим потоком пациентов, но потом Грушевский приютил ещё пять студенточек — местных, топоровских, и беглянок из Торжевки.

Здесь и начинается новая история.

* * *

— Пустите, кур-р-р-рвы! Порублю! — раздался жуткий рёв в приемной больницы.

Николай Ростиславович, как всегда сдержанный, вышел из кабинета навстречу возмутителю спокойствия, но на что уж он был привычен к разным жизненным проблемам, всё-таки испугался, увидев летевший в его голову здоровенный, мрачно поблёскивавший топор.

Старый хирург успел отшатнуться, но ветерок от чёрного железа, просвистевшего мимо белоснежно-седой бороды, заставил вспомнить всё богатство великорусского языка. Огромная барда с хрустом увязла в двери, и после секундной паузы Николай Ростиславович начал бушевать.

И чем больше он распалялся, тем сильнее бледнел несчастный мельник, которого так подвела жажда расправы…

Но кто был этот бедолага и почему решился он на такое страшное дело?

Ян Белевский, известный на всю округу мельник, не был раскулачен лишь благодаря своему звериному чутью на неприятности. Увидев, какие с приходом красных развернулись события и кто стал заправлять жизнью людей в уютном Топорове, Ян посоветовался с матушкой своей, старой Ангелиной, да и отдал свой большой, крытый железом дом для собраний комнезама. Комитет незаможников, ясное дело, заседать в таком домище не стал, и вскоре туда переселился сам председатель комнезама со всей домашней ордой. Председатель испытал редко с чем сравнимое счастье, в течение полугода пропивая дом, — забор, железо с крыши, наличники, ворота и прочие излишества. Когда был пропит и пол в доме, он вернулся обратно в свою сгнившую хатку, однако Ян был на время вне опасности.

Ян был фигурой заметной во всех отношениях, поскольку был без малого двухметрового росту и веса не меньше десяти пудов. Никто в ближайшей округе и не пытался спорить со вспыльчивым мельником, лишь изредка просили старую Ангелину о справедливости. Тогда Ангелина, которая еле могла сухим кулачком достать до груди сыночка, подзывала оробевшего Яна и лупила в его грудь, как в барабан.

В голод Яна хотели умучить, не без основания полагая, что у мельника не может не быть спрятан хоть мешок зерна или муки, однако Ян, выплёвывая зубы и утирая кровь с густой бороды, сумел прошамкать что-то о колхозной мельнице и показать нужную бумажку. А и действительно, Ян был первым, кто внес в колхоз своё имущество, в том числе и свою мельницу. Многие запасливые хозяева тогда считали его сумасшедшим, но позже они, как правило, могли задуматься о правильности доводов, закапывая своих детей где-нибудь в бескрайней казахской степи. Поэтому Ян и показал отряду письменную благодарность за передачу мельницы, что он передовик и активист, а не простой селянин. Тем и спасся.

Наряду с крайней вспыльчивостью Ян отличался ещё и редкой застенчивостью. Однажды упрашивали селяне его, как передовика, выступить на собрании колхоза по поводу сломавшихся тяг на мельнице, уламывали и так, и эдак, а бедный Ян лишь отнекивался, багровея и мыча. А и надо-то было сказать, что мельница не мелет. Но Яна всё-таки вынудили, и он встал.