Деды и прадеды - [41]

Поговаривали, что Николай Ростиславович сознательно погубил блестящую карьеру из-за невозможной по своей наглости любви. Актрисы Императорского театра сходили по нему с ума, его поджарую фигуру можно было встретить в удивительных местах на Итальянской и возле Павловского замка, но сплетни о продаже души дьяволу и прочей спиритической чертовщине лучше всё-таки списать на кокаиновые психозы рассказчиков.

Позже, после прихода большевиков к власти, любое упоминание о таких делах означало пулю в лоб — на всякий случай. Поэтому Николай Ростиславович, не успевший в лихие времена добраться до Крыма, пешком дошёл до Чернигова, откуда двинулся со всей роднёй в Киев. Там, ведомый не иначе как влюблённой в него судьбой, он сшивал и собирал порубанных и подстреленных петлюровцев, махновцев, германцев и красных, сменявших друг друга в Киеве, словно в калейдоскопе. Если петлюровцы обещали просто содрать с живого кожу, махновцы — разодрать лошадьми, а красные — шлёпнуть по всей строгости во имя мировой революции, то германцы предлагали Грушевскому переехать в Лейпциг и открыть там клинику.

Но Николай Ростиславович, веривший, что взбесившийся род людской всё-таки когда-нибудь вспомнит о чём-либо кроме смертоубийства, лечил, старался, работал, как чародей, заслужил уважение всех спасённых, поэтому счёл разумным скрыться из Киева и перебраться в Топоров.

Он не имел детей, но был окружён тремя сестрицами и многочисленными племянниками, которых собрал из всех городов, готовых вот-вот взорваться огнём взаимного людского истребления. В Топорове Грушевский открыл маленькую больницу стоявшую недалеко от бывшего панского поместья, и мудро рассчитывал, что здесь его не настигнет цепкая лапа обезумевшей судьбы.

Жители окрестных сёл молились на непонятно откуда взявшегося доктора, который с шутками и прибаутками, характерными для декадентствующей медицинской братии Петербурга, делал сложные операции практически на честном слове. Крестьяне рассудили, что Грушевский имеет резоны не ехать в Киев, поэтому признали в нём своего, шли к нему со всеми болячками, явными и мнимыми, хотя и побаивались свирепости «дохтура» в отношении чистоты.

До сих пор рассказывают случай, когда к Грушевскому пришла из Липовки баба, мучаясь, охая, проклиная «в трясця йи матери» воспалённое ухо, болезненное до невозможности. Николай Ростиславович меланхолически посмотрел за окно на улицу, где падал лёгкий снежок (заканчивался ноябрь), посмотрел на грязные, в навозе, босые ноги бабы и вежливо осведомился, где же мадам оставила её обувь. Мадам что-то буркнула вроде: «нема чого гарни черевики по грязи бити, я ще не дура якась». Доктор ничего не сказал в ответ, молча вышел из-за стола, взял любимую трость и бросился к пациентке. «Дура! — рявкнул любезнейший Николай Ростиславович. — Во-о-он! И»

Та бежала до Липовки, словно скаковая лошадь. Другие пациенты, густо набившиеся в коридорчике в очереди, устроили бы врачу овацию, если бы были привычны к такому господскому обычаю. Однако с той поры к «дохтуру» все стали приходить «при полном параде». Люди стали рассказывать истории о волшебствах, начали натурально боготворить «дохтура» и считали за большое счастье и честь ему помочь.

Поэтому когда настало прекрасное лето всеобщей индустриализации и вся Топоровская округа, воя от ужаса, подыхала с голоду, съедая всё, что можно было только съесть, включая лягушек, луковицы болотных камышей и вожжи, Николаю Ростиславовичу тайком принесли из Торжевки несколько корзин крупных ракушек-перловиц, Христом-Богом умоляя не рассказывать семейную тайну, поскольку тогда все узнают, что на ракушках можно спастись, а ракушек в реке было мало.

Николай Ростиславович, до прозрачности изголодавшийся и потерявший все надежды спасти племянников, воспрял духом, вспомнил свои надёжно забытые поездки в Ниццу и начал потихоньку готовить для своих домочадцев удивительные супы по средиземноморским рецептам его румянощёкой юности.

Так и спаслись.

Когда, незадолго до войны, НКВД продолжил мудрые эксперименты по исправлению рода людского путем социальной хирургии, Николая Ростиславовича нашли и привезли в Киев. Там он смог ознакомиться с методами конвейерных бесед в некоторых домах посеревшего от страха города. И сгинуть ему, и пропасть, однако судьба решила, что рано ещё Грушевскому плакать над своими выбитыми зубами, и прислала в Киев одного очень усатого бывшего командарма, решившего непонятно с какой дури заглянуть в списки пойманных германских шпионов.

Счастье Грушевского состояло и в том, что его фамилия была ближе к началу алфавита, а не, к примеру, Янковский, иначе так и остался бы он в концах всех многостраничных списков. Бравый командарм, наткнувшись в конце второго листочка на знакомую фамилию, против которой стояла самая что ни на есть окончательная и расстрельная статья, поинтересовался личностью «петлюровца, махновца и немецкого шпиона» и вспомнил молодого хирурга, заштопавшего его самого и половину удалого отряда.

Тогда командарм наведался к самому партийному еврею всея Украины, получил необходимую индульгенцию и с удовольствием выпил ведро крови из ошалевшего от такой неделикатности главного садиста. Николая Ростиславовича отмыли от грязи, крови и говна, перебинтовали грудь, чтобы сломанные рёбра не сильно беспокоили, и вернули в Топоров, порекомендовав всё забыть. Грушевский так и сделал.