Дед Пыхто - [26]

Вова Митрин ублажал бегемота Онже. Усадил его в папино кресло, накормил тертой редькой со сметаной, суточными щами, на десерт влил в него банку вишневого варенья, за едой рассказывал сказки и показал диафильм про Африку. Бегемот был не в духе и потому капризничал. Редьку ел, зажмурившись от удовольствия, но, съев, сказал:

— Ну и горечь. Хуже хины. Наверное, никто ее не ест, вот ты мне и скормил: зверь, мол, много он понимает. Смотри, мальчик. Я тебя насквозь вижу.

Щами упивался, до крошечки вылизал кастрюлю и все-таки сморщился:

— Бурда какая-то. Учти, я не поросенок, а бегемот. Он же гиппопотам. Люблю изысканную кухню. И чтоб сервировка была по первому разряду: фарфор, хрусталь, крахмальные салфетки. А ты меня из какой-то бадьи кормил. Очень невкусно.

Охаял и вишневое варенье.

— Чересчур сладко. Ни разу в жизни, ни в одних гостях не ел такой сладкой гадости.

Про Вовины сказки заметил:

— Вранье.

А над диафильмом долго и презрительно хохотал:

— Лакировка! Ни на грани поэзии. И какой натурализм! Голый мальчик прыгает по деревьям! Что, нельзя было его одеть в трусики, в майку? Да в Африке, если хочешь знать, все мальчики ходят в тулупах, в варежках и в непромокаемых валенках. Вообще, в Африке все наоборот. А не как в этом фильме. Кстати, что-то душно стало. Освежи-ка меня вон теми духами. «Южная ночь» называются? Вот, вот. Освежи «Южной ночью»,

Вова Митрин, наконец, возмутился:

— Может, губы помадой покрасить? Вон той, сиреневой? Расселся туг, и все ему неладно да не так! Из болота вылез и еще распоряжается. Ругать да хаять мы без гостей умеем!

Бегемот помолчал, посопел:

— Ах, мальчик, мальчик! Разве ты забыл: желание гостя — закон для хозяина. Разве не ты мне говорил: бегемоша (он же — гиппопоша), приходи ко мне и ты не пожалеешь? Ты хочешь, чтобы я пожалел? Ах, зачем я не выбрал другого мальчика!

— Ну, ладно, ладно. Я погорячился. Не жалей. Я тебе рад.

— Забыл. У тебя в ванне поплескаться нельзя? Что-то вспотел.

— Не поместишься. Теперь же не ванны делают, а корыта.

— Ничего. Я как в тазике посижу. А ты душ включишь.

В ванне бегемот закряхтел, заохал от удовольствия.

— Хоть и не болото, а приятно. Мальчик, потри-ка мне спину.

Пока Вова тер ему спину, ванна переполнилась, а тут еще бегемот заворочался, захлюпался — ванна лопнула.

— Ой, что будет, что будет! — запричитал Вова. — Два дня вытирай — не вытрешь.

Потоки побежали по квартире, а Вова, бессильно присев на корточки, пускал бумажные кораблики — больше ничего не оставалось делать.

— Мальчик, не огорчайся. Лучше пожелай мне легкого пара. Где пьют, там и льют. Не грусти.

— Кто пьет?! Что льют?! — закричал Вова.

— Разве ты не напоишь меня чаем? После баньки — первое дело.

— Напою, — устало сказал Вова. — Чего уж теперь.

— И прихвати там отцовскую пижаму. По-моему, она мне впору. Ужасно боюсь сквозняков!

В доме Мули-выбражули обезьяны примеряли платья. Примеряли с восторженным похрюкиванием, вприпрыжку, у зеркала устроили кучу-малу — Муля-выбражуля смеялась как никогда. «Милые, смешные, забавные-презабавные обезьянки!»

Но вскоре они подрались. Мулино любимое, белое с красными зигзагами, платье понравилось каждой обезьянке. Конечно же, через секунду от него остались клочья. Обезьяны, все до одной, разозлились друг на друга, заорали благим матом — через три секунды от всех платьев остались клочья. Обезьяны еще сильнее разозлились. Полетели пудреницы, флакончики, пузырьки, пробочки — любимые мамины вещи. Заорал благим матом и Петюль. Одна обезьяна отняла у него соску, уселась на Спинку-кровати и, вытянув фиолетовые губы с соской, дразнила Петюля. Он тоже разозлился и неожиданно заговорил — это в восемь-то месяцев! До чего человека могут довести обезьяны!

— Отдай соску, мартышка! А то как дам! Мэ-мэ-му! Думаешь, я кривляться не могу?!

И Муля-выбражуля заплакала. Преждевременно заговоривший Петюль доконал ее окончательно. «Платьев нет, Петюль теперь замучает разговорами, только и будет ябедничать. Нет, Так невозможно жить!» Она пошла на кухню и, чтобы успокоиться, съела килограмм ирисок. Вернулась: обезьяны по винти — кам разобрали телевизор — тоже, видимо, хотели успокоиться. Взяла на руки Петюля-выбражуля, а он сказал маминым голосом:

— Ох, Екатерина! Дождешься ты у меня, — а потом тоненько пропищал. — О-о-ой, какая ты сладкоежка!

— Помолчи уж. Тебе тоже достанется. Прямо сейчас, от меня.

— Маме скажу.

— Да знаю, знаю, пугай. Мама и без тебя все увидит и услышит.

Главный слон — и тот! — оконфузился. Поначалу он расположил к себе всех жильцов Сашкиного дома, даже древних бабушек, вечно вредных, недовольных, памятливых на чужие грехи, Добродушный, спокойный, Главный слон стоял во дворе, съедал все, чем угощали, вежливо благодарил. Древние бабушки одобрительно шептались на скамейках:

— Воспитание сразу видно. Не хулиганит, не кричит, а уж вежливый! Без «спасибо» шагу не ступит. Вот оно, африканское воспитание. Климат, говорят, там для вежливости самый подходящий. Считай, круглый год тепло, фрукты всякие бесплатно — с чего там грубым станешь?

К полудню Главного слона разморило, и он направился к большой железной бочке, оставленной на прошлой неделе малярами. Но Главный слон думал, что в ней вода, а не известка. Уже задремывая, он втянул в себя побольше жидкости и слегка! плеснул на спину, но желаемого холодка не почувствовал. Удивленно обернулся: мать честная, вся спина белым бела. «Как ужасно я перегрелся! — подумал Главный слон. — В хоботе вода закипела. Жара почище африканской будет!» — и с перепугу он полил известкой древних бабушек, ребятишек и домоуправа Тихона Пантелеича, шедшего куда-то по делам.