Дед Пихто - [7]

Калачов очнулся и поглядел вокруг: трамвай разворачивался на кольце, он в вагоне был один.

Он вообще был один. И кругом неправ.

3 . От печали

Плыли поля, плыли деревни, столбы перелистывали пейзаж. Горячий, остро пахнущий шпалами ветер через окно задувал на верхнюю полку. Там, на верхней полке, лежал в одних плавках Калачов. Придерживая рукой страницы разговорника, он учил чужой язык.

Это новый русский фильм, но о нём сразу заговорил и.//даст ист айн нойер руссишер фильм, абэр эр махтэ фон анфанк ан фон зихь рэйден.

Я бы сказал, что это хороший фильм.//ихь вюр-дэ загэн, эс ист айн гутэр фильм.

Хорошо, оставим это. Как говорится: о вкусах не спорят.///ут, ляссэн вир дас. ви ман зо закт: юбэр дэн гэшмакк лест зихь нихьт штрайтен.

Я сценарист.//ихь бин дрейбухаутор.

Я звукооператор.//ихь бин тонмайстер.

Я писатель.//ихь бин штрих... штифт... шрифтштэл-лер. Шрифтштэллер.

Я электрик.//ихь бин электрикэр.

Я частный предприниматель.//ихь бин приват-ун-тэрноймэр.

Я плохой предприниматель.//ихь бин шлехьт ун-тэрноймэр.

Извините.//энтшульдигэн битте.

Господин полицейский\Цхэрр вахтмайстэр.

Давайте на «тъ\»Ч//воллен вир унс дуцэн?

Я только хотел спросить.. .//ихь волльтэ нур фрагэн...

Ни за что!//ум кайнэн прайс!

Оставь меня в покое!//лясс михь ин руэ!

А вот это уже ни к чему!//дас дурфтэ нихьт коммэн!

Я надеюсь, что не сломал руку .//ихь хоффэ, ихь хабэ кайнэн армбрух.

Я бы хотел заклеить больное место пластырем. //ихь мёхьтэ ауф ди вундэ штэлле айн пфлястэр ауфклейбэн. Пфлястэр. Пфлястэр.

Сердце ноет. Калачов поворачивается на один бок, на другой. Нет покоя.

Знаешь, какая у меня мечта, Рыбка? Умыть тебя утром, своей рукой. Твой лоб. Твои щёки. Твои глаза без грима. Расцеловать тебя мокрую, протестующую. Знаешь, как...

Встречный поезд всё сминает к чёрту. Пфлястэр.

Пять часов пополудни. Время — осёл: чем сильнее погоняешь, тем медленне тащится.

Радио транслирует какую-то совсем уже псовую попсу. Язык вроде русский — но со сломанным супинатором.

Калачов откладывает разговорник, лёжа натягивает свои красные штаны, слезает. Попутчики, пожилая пара, едят курицу, предлагают Калачову присоединиться. Калачов вежливо отказывается. Он обувается и выходит в коридор, бормоча: «Пфлястэр. Пфлястэр». Отыскивает приоткрытое окно, суёт туда ладонь, вертит ею, морщится — кажется, тихо стонет.

У Калачова нервный зуд. Нервное желе. Он бы хотел обклеиться пластырем или подраться с полицейским. У него чесотка изнутри. Он сам себе тесен. Так бы и выпрыгнул и побежал бы по зелени рядом с поездом. Или поднял бы тяжёлую, тяжёлую гирю. За неимением гири и полицейского Калачов нападает на ручку окна, толкает её кверху, опускает книзу, снова кверху — так несколько раз. Останавливается, тяжело и удовлетворённо дышит.

Он не думает о Рыбке уже давно. Что ему Рыбка, он взрослый человек.

И тут, как в насмешку, как диверсия, как шестерка поверх туза, — песенка по радио:

От печали до радости —

Реки и горы...

Калачов обомлел : до чего верно. Нет, ну до чего верно! Ведь вот они — реки и горы...

От печали до радости —

Леса и поля.

И леса, и поля — вот они. Примитив ударил в яблочко. Калачов ослаб и потёк, будто остов вынул из него Антонов: возраст, опыт, правила жизни, посторонние обязательства — всё долой. Осталась глупая, доверчивая душа, в сто сорок первый раз готовая обмануться, устремиться, руша преграды, вслед за бесплотным виденьем.

От печали до радости —

Ехать и ехать.

От печали до радости —

Лететь и лететь.

И не долетать никогда. Цель достигнутая — смерть, душа умрёт на месте. Она исчезнет в сто сорок первый раз, ты же знаешь. Останется остов — опыт, движимый правилами и обязательствами, — пустой скелет.

Ехать бы и ехать... Но как вот ей объяснить?!

Отыгрыш пейзажа: переливы зелёного цвета сквозь слёзы умиления, пестрота солнечных пятен. Ворона, летящая вровень с окном. Там — трактор на склоне, тут — деревенька, баба в исподнем посреди огорода. Собака раскинулась в тенёчке, увесистые шпалы сложены штабелями, ослепительный «жигулёнок» качается на просёлке. Тёмно-зелёная речка в ярко-зелёном опереточном боа, внезапное мелькание ферм моста перед носом. И снова — синь... леса и поля...

И ничего ты ей не объяснишь. Она всегда лучше знает:

От печали до радости —

Одно лишь дыханье.

От печали до радости —

Рукою подать.

Это она гонит вагон вперёд. Это она, душа, гонит вперёд время. Это мы, влюблённые дураки, крутим колёса жизни — остальные люди к нам подсаживаются по пути и соскакивают в нужном им месте, так и не поняв, что к чему, откуда такая мощь у пароходов и как может нестись по небу груда металла с ничего не объясняющим названием — «самолёт». А это все мы, влюблённые дураки, наслушавшись дурацких своих песен, развиваем бешеную тягу — от печали до радости...

Классная, кстати, аллитерация: да-ра-да.

Калачов смотрит на винтик рамы окна и чувствует себя остро живым. Он не шевелится, боясь спугнуть драгоценное чувство: ничего нет, кроме этой минуты и меня в ней. Мы с ней совпадаем полностью. Исчезло прошлое и нет нужды в будущем — всё здесь, уже. Это и есть настоящее время, в обоих смыслах: время сиюминутное и подлинное. Всё остальное — блеф. Деньги-меньги, стра-сти-мордасти, тело, дело, хлеб, кров, секс, призы, аплодисменты — всё блеф и испарения. Но в любом из этих испарений может настать такая минута. А может и не настать — никакой гарантии. Можно накачаться наркотиками и не получить кайфа — вот облом. Придётся увеличивать дозу. Или учиться впадать в блаженство на голом месте