Дед Аполлонский - [5]

На вокзале были люди с чемоданами и тележками, и старухи продавали одуванчики связками – по двадцать копеек, а нам с Зойкой не надо было, мы сами можем нарвать. А цыгане были в самом конце у поездов. Они сидели на асфальте и кричали, а цыганята бегали вокруг босиком, крутили в пальцах окурки и просили у всех по пять копеек. Денег у нас не было, и цыгане нас прогнали. И мы с Зойкой стояли вдвоем на платформе, а мимо нас мчались поезда в Москву.

Я вернулась вечером, уже стемнело. Меня бабушка не ругала.

Она поджарила мне обеденную картошку, а к чаю достала шоколадку, я так удивилась… И вдруг зазвонил телефон. Я сразу поняла, что это мама. Из Москвы всегда длинные звонки. Я крикнула в трубку:

– Мама! Ты заберешь нас к себе?

Но я так и не узнала, что она ответила: там было очень плохо слышно, а потом пошли гудки, и больше она не позвонила.

Мы с Зойкой пошли к деду помогать в первый раз. После улицы в его квартире пахло кислым. У него у окна стоял стол, полированный, с пятнами от горячего. У него на столе клеенки не было, а на газете банка с рыбьими головами и стакан с чаем на дне.

– Мы пришли помогать, как обещали, – сказала Зойка.

Мы тогда думали, что старикам очень нужна наша помощь, мы думали, что помогать – это значит читать газеты.

Дед был нам рад. Он держал в одной руке ложку в разводах творога, а в другой – развернутый сырок.

– Всем старым нужна помощь, – сказала я. – Особенно ветеранам.

Я бы такую глупость вообще-то не сказала, просто надо было что-то говорить, а я стеснялась. Это тебе не «Здрасте, дедушка!» на улице.

Дед с нами был строг. Он кормил нас рыбой и мокрым творогом с чаем и запрещал говорить за едой. Но я все-таки крикнула:

– Дедушка, а расскажите про войну!

А Зойка крикнула, что он мне не дедушка, а Борис Анастасьевич. А дед крикнул, что все разговоры после еды. Вообще-то я не знаю, почему мы ему кричали. Дед слышал неплохо.

Он сидел в кресле под одеялом. Под грубым таким, колючим одеялом.

Зойка мне шепнула: «Ладно, поели, а теперь давай помогать!» Я говорю:

«Давай!», и мы открыли портфели и зашелестели газетами. Потом Зойка стала кричать заголовки, а я стала смотреть на дедовские очки: он их снял и положил на стол. Я среди всех очков всегда узнаю стариковские: они всегда в толстой оправе, у них вверху стекла обязательно в чем-то липком, и дужка сломана, и на проволоке висит или на нитке какой-нибудь. Я смотрела сквозь стекла его очков, и буквы на газете вырастали…

Я сказала, сбив Зойкино чтение:

– А расскажите про ваши ордена.

А дед сказал:

– У меня шрам на лице…

Мы тогда с Зойкой подошли посмотреть, мы с трудом разглядели этот шрам.

Он потерялся в морщинах лица.

– Совсем незаметно, – сказали мы.

– Заметно! – ответил дед. – А раньше было еще заметнее. Это за войну. Я стоял на посту, чуть старше вас, и вдруг заснул. А к нам ночью полковник пожаловали. Увидели меня и кричат: «Встать!» Я вскочил, а в чем дело – не понимаю. Мне спать хочется. Они тогда саблю достали и ударили меня, но не сильно, не насмерть. «Это чтобы на посту не спал», – говорят.

Дед засмеялся, вспоминая полковника, но потом закашлял и затопал ногой. И мы тоже улыбнулись из вежливости.

Я все вспоминала, как мне Зойка сказала, что дед часто плачет, и все думала почему. «Наверное, потому, – решила я как-то, – что закончилась война и ему стало неинтересно». Но дед плакал от другого. Мы узнали причину. Это было не от войны. Повернулся ключ в замке, дед надел очки и укрылся одеялом по шею, а если бы нас не было, он бы, наверное, укрылся одеялом с головой. Мы с Зойкой услышали недолгую возню в замочной скважине, мы ждали, кто же войдет. Мы слышали, как скрипит от шагов пол в прихожей: у нашего деда были очень расхлябанные половицы; слышали точно такой же кашель, как у деда Аполлонского, только моложе. Это вошел его сын. Сын деда Аполлонского. Аполлонский-младший. В клочковатой куртке и валенках. Они от слякоти промокли насквозь. Он так наследил… У него лицо было, как если бы бумага расползлась под дождем, как у деда Аполлонского, только морщины не такие. Мы сказали с Зойкой:

– Здрасте!

А он сказал деду:

– Дай денег!

Нас он даже не увидел. Он сбросил со стола банку с головами селедок, и по газете расплылось масло. Он раскрыл ящик стола, а мы с Зойкой ждали, что дед что-нибудь скажет, но дед молчал, – и когда он раскрывал ящик стола, я увидела, что руки у него сильно дрожат, и я подумала, что ему стыдно. От него пахло чем-то сладким и неприятным. Он наступил своими валенками в лужу масла и селедочные головы. У него глаза были точь-в-точь как у этих селедок, и я подумала, что он еще сильнее натопчет. Он крикнул деду невнятно, смешно проговаривая слова:

– Где деньги? Где они лежат?

А дед сказал, что денег нету. Он так боялся. А у него был сервант, там еще за стеклом стояли фотографии, где он в орденах, и куски туалетного мыла в красивых коробочках. Это было очень дорогое мыло. Я такое знаю. И было видно, что у деда оно стоит для гордости. А этот его сын так сильно раскрыл сервант, что стекла звякнули и фотографии попадали на пол, но он и этого не увидел. Он даже наступил на одну своим размокшим валенком, и она прилипла к подошве, видно было полдедовского лица и плечо, а дальше шел валенок. Мы с Зойкой понимали, что так не должно быть, но мы не знали, как сказать об этом деду.