Дебри - [69]

Мама — его мама — подошла и положила ладонь ему на лоб, и посмотрела с высоты своего роста, и прекрасные, темные глаза её лучились такой нежностью, что его затопило чувство вины и собственной ничтожности. Да, и даже сейчас, в этот ясный полдень, в далекой лесной глуши, увидев этот обращенный на него взгляд, он с той же остротой, как в то безвозвратно ушедшее утро, вновь испытал то же чувство вины и ничтожности перед лицом этой любви.

Это было в последний раз, подумал он; и мысль на этом остановилась.

Он подождал, пока она тронется дальше.

Она тронулась: Это было в последний раз, потом она меня разлюбила.

Такая мысль никогда прежде не приходила ему в голову; но он знал: это правда. Она, с грустной отчужденностью думал он, ненавидела его за то, что он не простил её за то, что она не простила его отца.

— Твой отец, — сказала она однажды, — он думает о чем угодно, только не обо мне. И не о тебе.

И мальчик в порыве гнева воскликнул:

— И я тоже! Я тоже!

И сегодня, сидя под фургоном, в ясном свете полудня, он со сжавшимся сердцем ясно услышал слова, выкрикнутые мальчиком, и снова увидел изменившееся лицо женщины. И до того живым, четким было видение — здесь, посреди леса, в чужой стране, что он готов был вскочить и крикнуть: нет, нет, не то чтобы он не любил её, это было другое, а что — он бы ей объяснил, если бы она выслушала, если бы только она...

Но тут звук раздался совсем близко. Как будто внезапно поднялся ветер.

Потом гул ветра утих, или отдалился. Он лег. Лег на бок, завернулся в одеяло. Заметил, что муравьи обнаружили россыпь крошек у края одеяла. Сквозь великанские леса травы и папоротника они волокли на себе куски, большие, как скалы. Он наблюдал за их работой и чувствовал, как от усилий скрипят и напрягаются их сухожилия, скрежещет грубая, жесткая кожа. Он совсем запутался. И понял, что дыхание вырывается из груди отрывистыми, неровными всхлипами.

Один раз, пока он лежал и смотрел, ему показалось, что он слышит человеческий голос, крик. Одиночный далекий крик, дикий, звонкий и ясный, совсем здесь не уместный. Потом он стал сомневаться, что вообще его слышал. Может, все это время он только ждал, что услышит его, крик.

Он вернулся к созерцанию муравьев.

На рассвете он открыл глаза и устремил взгляд в небо. Воздух дрожал и клубился. В этот первый миг пробуждения, когда в вышине ещё розовела утренняя заря, среди влажных от росы папоротников, он спросил себя, что это за звук — нарастающий, содрогающийся.

Но... да, он быстро понял, где находится.

Днем он наблюдал за муравьями. Тогда и раздался — теперь он был абсолютно уверен — человеческий крик. Когда звук вдруг ненадолго стих, и только естественный шум леса нарушал тишину, он услышал крик. Но и теперь, как и прежде, он не был до конца уверен, что слух его не обманывает. Он напряженно вслушивался. Если бы хоть разок снова услышать... Но слышал только гудение комаров. Крик, решил он, был всего лишь обманом воображения. Его захлестнуло одиночество.

Он вскочил.

— Я приехал сюда! — крикнул он вслух. — Я приехал сюда сражаться за свободу! — крикнул он.

Он стоял в испарине под ослепительным полуденным солнцем. В далеком смерче звука кружили странные, жирные сгустки, мягкие и приглушенные, как пузыри болотного газа, поднявшиеся из вязкой глубины. Ногти его впивались в ладони.

Он разжал кулаки и посмотрел на них, устыдившись. Глядя на пустые руки, он вспоминал, как его не взяли в армию.

В эту минуту одна из лошадей всхрапнула, как раз когда Адам оглянулся, дернула головой, освободилась от привязи и бросилась через папоротник к северному краю поляны. Потом ринулась напролом через кустарник и пропала из виду.

Адам подошел ко второй лошади. Развязал, провел через папоротники к фургону, привязал к колесу и стал похлопывать по шее, успокаивая. Он заметил, что каждый раз, как этот странный мягкий и приглушенный сгусток поднимался пузырем из глубины звука, животное вздрагивало под его рукой.

Нет, тебе не разрешили, говорил ему разум, пока он поглаживал дрожащую шею лошади. Нет, я им не нужен, думал он.

Потом подумал: Но я должен был приехать. Я должен был приехать, потому что...

Животное успокоилось. Он вернулся и снова сел на одеяло. Подумал: Потому что...

Он подождал.

Потом: Потому что нужно понять, есть ли правда на земле.

Звуки боя относило все дальше, все тише они становились. Он сидел и удивлялся, неужели нужно специальное разрешение, чтобы узнать, существует ли на земле правда.

Но, подумал он, другим-то это разрешили.

Он поник головой и подумал, что в эту самую секунду где-то далеко в лесу люди бегут вперед, сквозь зеленые волны листвы, и находят свою правду, и умирают. Он вдруг подумал, что где-то в этом лесу Симмс Пердью поднимается великаном из зарослей, и размахивает мушкетом, как битой, и лицо его светится, как сама истина. Да, даже Симмс Пердью.

И не только Симмс Пердью.

Он подумал о Стефане Блауштайне, который всего год назад пришел в эти леса со своей правдой и погиб. Подумал о Гансе Мейерхофе, который пришел в эти леса. О Маран Мейерхоф, которая в конце концов выкрикнула свою правду. Подумал о чернокожем кавалеристе, который лежал под яркой лампой в госпитальной палатке, — из него вытекла вся кровь, и он умер во имя своей правды. И подумал он о Моисе — Толбате, Крофорде, ах, какая разница? который лежал в темноте лачуги, снедаемый стыдом, и выкрикивал: "Черт подери... Я бы лучше лежал там и истекал кровью. Я бы лежал, а кровь вытекала... ох, и ни о чем не думать... ни о чем!"