Даже не ошибка - [11]

Самой большой любовью Питера было, однако, сидение у камина в фермерском доме. Огонь очаровывал его: даже в знойные дни он с радостью вносил в дом дрова, охапку за охапкой, пока его не останавливали. Тогда он тащил к камину и расставлял пять-шесть стульев, а затем переставлял их снова и снова. Наконец он перепрыгивал со стула на стул, рассматривая огонь с разных углов, и эта игра ему никогда не надоедала.

Если члены семьи фермера уставали от забав юноши, они использовали одну безошибочно работавшую уловку: молоко и хлеб. Для Питера эти продукты прочно связывались со временем отхода ко сну: если ему предлагали их даже посреди дня, он непременно поднимался в свою спальню. Накормить Питера было делом нехлопотным: главной особенностью его питания было то, что он ел немного и самую простую еду, больше всего радуясь сырым капустным листьям и луковицам, и потреблял при этом неимоверное количество жидкости. На такой диете тело молодого дикаря стало почти сверхъестественно крепким, так что местные мальчишки пялились на него, но дразнить не решались. К счастью для них, рассердить его было трудно; однако же, если провокации становились уж слишком настойчивы, он догонял обидчиков и с ужасным рычанием колотил их. Задиры быстро выучились не повторять подобных экспериментов.

Угрозы и давление на него не действовали; его невозможно было заставить сделать что-то. Казалось, простых просьб он просто не слышал. А вот оставленный в покое, Питер мог неожиданно присоединиться к членам семейства и тогда выполнял работу за троих. Представления его о фермерском труде несколько отличались от представлений других работников. Одна из часто повторяемых историй про Питера гласила:

Как-то раз хозяин взял Питера в помощники, чтобы нагрузить телегу навозом. Хозяину пришлось отойти в дом, и Питер остался один заканчивать работу. Он, однако, по-своему рассудив о полезности своего труда, не увидел причин, почему бы ему теперь не освободить от навоза телегу, которую он только что наполнял. Вернувшись, хозяин увидел телегу уже почти полностью опорожненной.

Объяснить Питеру его ошибку было не менее бесполезной затеей, чем упрашивать его сделать что-то. Слышать-то он слышал, но не слушал. Слух у него при этом был очень хороший: Питер был без ума от музыки, мог подолгу, пока буквально не сваливался от усталости, хлопать и притопывать ногами; а в дальнейшем он мог подстраиваться под звуки музыки, пока не воспроизводил их точно.

Последним жителем Беркхамстеда, известным своей загадочностью и непостижимостью, вероятно, был Генри Экстель, местный богач, уморивший себя голодом в 1625 году. Но со временем именно Питер стал неотъемлемой беркхамстедской достопримечательностью: все знали, кто он такой. Не стало Джеймса Фенна, как и королевы, пославшей сюда мальчика, а Питер оставался. Брат Джеймса Томас Фенн, работавший на другой ферме в этой же деревне, принял заботу о Питере на себя, и жизнь снова потекла своим чередом, почти как раньше. Мелькали годы; независимо от сезона полдня и полночи он проводил на дворе с песнями, обращенными к небу, и неизменным оставалось прозвище, которым называли местные жители это странное и невинное создание: Мальчик-дикарь.

И хотя при дворе он больше не появлялся, там он тоже оставил о себе память. Пребывание Питера в Кенсингтонском дворце совпало с появлением там Вильяма Кента[13]. Парадная лестница дворца, сооруженная Кристофером Реном[14], нуждалась в реконструкции, и Кенту было предложено за эту работу 500 фунтов. Он искусно превратил стены и потолок в портретную галерею придворных всех времен, обессмертив наиболее видных королевских друзей и палачей, которые теперь смотрели на поднимающихся посетителей поверх разукрашенных перил.

Работа Кента во дворце сохранилась до наших дней. Среди портретов пышно разодетых дам, аристократов, пажей мы находим и его — да-да, его самого, лохматого, непричесанного Питера в блестящем костюме любимого зеленого цвета. Он, правда, одинок и в этой толпе: взгляд отведен куда-то в сторону, в безмолвие.

На самом деле Питер никогда не выпадал из поля зрения публики; есть еще по крайней мере два его взрослых портрета, один из которых висел какое-то время в популярной галерее диковин на Флит-стрит. Ученые долгие годы вновь и вновь обращались к размышлениям об этом случае. Дикарь, загадочным образом сочетавший в себе сообразительность и отрешенность, ставил в тупик философов со времени своего первого появления в Лондоне. Дефо, написавший очерк о Питере в 1726 году, терялся в догадках — как мог думать мальчик, не использующий речь: «Слова для нас — это средство мышления; мы не можем постигнуть вещи кроме как через их имена».

Рассуждая далее, Дефо поднял вопрос о том, был ли Питер, благодаря своему странному состоянию, более счастливым, чем остальные жители Лондона:

Я признаю, что он, действуя как человек и в то же время не имея ни гордости, ни амбиций, ни алчности, ни единого злого умысла, ни неуправляемых страстей, ни необузданных желаний, — бесконечно счастливее, чем тысячи его хорошо информированных и более интеллектуальных товарищей-британцев, которые ежедневно бесятся от зависти… Не была ли в том особая благосклонность Природы, наградившей его чем-то другим и сохранившей его душу закрытой для всего этого, так что он стал счастливейшим из Расы Разумных во всем мире?