Дажьбог - прародитель славян - [131]

Духовные разломы в русской истории

Однако в конечном итоге, татаро-монгольское иго было свергнуто, и перед страной встал вопрос о цели и смысле ее национально-исторического бытия. То, что незадолго до этого турки завоевали Константинополь и Московская Русь оказалась единственным в мире независимым православным государством, правитель которого к тому же был женат на племяннице последнего византийского императора, подтолкнуло наиболее амбициозную часть православного духовенства к самой приятной для их самолюбия идее — «Москва — Третий Рим». Мысль быть единственными наследниками Византии, а через нее и Римской империи, да еще к тому же являться монопольными хранителями истинной веры несомненно грела душу многим церковным и светским иерархам. Им явно была чужда идея, что лучше быть самими собой, чем стараться подражать кому-либо, не говоря уж о том, чтобы являться копией копии. Как отмечают психологи, оборотной стороной идентификации себя с кем бы то ни было, неизбежно является отказ от собственной сущности и по боль-тому счету от своей жизни. В таком случае человек пытается жить жизнью того, с кем он идентифицировался, проигрывать его жизненный сценарий, игнорируя тот реальный мир, в котором он на самом деле находится. Отнюдь неспроста Д. Карнеги призывал людей не подражать другим, называя подражание самоубийством. Когда, наконец, при Алексее Михайловиче была предпринята реальная попытка сделаться Третьим Римом, то идея вскоре показала свою не реалистичность. Однако за ошибки в деле глобального целеполагания необходимо дорого платить, и Московская Русь заплатила за это духовным расколом, навсегда разделившим общество на официально-православное большинство и старообрядческое меньшинство.

Естественной реакцией на рьяно насаждавшееся православное благолепие стало увлечение Западом молодого Петра, вознамерившегося сделать из нашей страны вторую Голландию или, на худой конец, вторую Швецию. В условиях господствовавших тогда в Западной Европе рационалистически-механистических воззрений уже ни о каких солярных корнях говорить не приходилось, и идеальное государство в воображении молодого реформатора уподоблялось скорее безукоризненно работающему часовому механизму или образцовому кораблю, но уж никак не явлению природного мира, который необходимо было покорять с помощью разума и ставить на службу человеку. К несчастью, Петр оказался удачливее своего отца и сумел не только насадить западный образ жизни в высших слоях общества, но и выиграть затяжную Северную войну, что вроде бы наглядно подтверждало правильность избранного им пути. Однако простой народ в большинстве своем так и не принял навязывавшийся ему западный образец, и огромная бюрократически-механистическая машина петровской империи так и осталась ему внутренне чужда. Резкое усиление крепостного гнета, без которого невозможно было проводить реформы, породило столь глубокую ненависть крестьян к помещикам, что ее не смогла разрядить отмена крепостного права в 1861 г. и которая, в конечном итоге, обрушилась на головы представителей господствовавшего класса в 1917 г. С двухсотлетним запозданием и петровская идея построенного по западному образцу регулярно-механистического государства показала свою несостоятельность. В духовном плане слепое копирование Западной Европы обернулось новым глобальным расколом русского общества на западнически воспитанное господствующее меньшинство и большинство крестьянства, сохранившего прежний национальный уклад жизни.

Побочным результатом петровских реформ стало появление на Руси интеллигенции, в значительной степени оторванной от собственного народа. Осознавая несправедливость существующих порядков, наиболее радикальная ее часть стала стремиться изменить их. В силу полученного воспитания в поисках теории и конечной цели для грядущих изменений она автоматически обратила свой взор в сторону Запада и, в конечном итоге, часть ее пришла к марксизму. Тем не менее, у ряда народников, особенно у тех, кто не стремился полностью копировать чужую идеологию, а пытался создать собственную концепцию, время от времени прорывались исконные народные воззрения. Например, в так называемой «Рабочей Марсельезе», оригинальный текст которой был написан П. Л. Лавровым на мелодию французского гимна, есть такие примечательные слова:

И взойдет за кровавой зарею

Солнце правды и братской любви,

Хоть купили мы страшной ценою —

Кровью нашею — счастье земли.

И настанет година свободы:

Сгинет ложь, сгинет зло навсегда,

И сольются в одно все народы

В вольном царстве святого труда[655].

Если откинуть ставшие модными в ту эпоху представления о торжестве трудовой части общества и братском слиянии всех народов, то перед нами в этом отрывке проглядывают остатки солнечного мифа, в котором в единый смысловой ряд выстраиваются неразрывно связанные друг с другом дневное светило, правда, окончательная победа над ложью и злом, свобода и святость. Понятно, что для революционеров XIX в. все это было не более чем красивым поэтическим оборотом, призванным влиять на сознание простого народа, над которым возвышалась мощная рационалистическая конструкция построения счастливого будущего. Тем не менее, весь предшествующий материал показывает, что изначально все это для наших предков было не поэтическим символом, а высшей реальностью, которая и тысячелетия спустя косвенно влияла на сознание их потомков. Частично обаянию народных представлений подверглись не только народники, но и пришедшие им на смену большевики— в первые месяцы Советской власти «Рабочая Марсельеза» использовалась в качестве гимна, а на гербе молодой Советской республики было изображено восходящее над земным шаром солнце. Однако весь этот солярный символизм оказал лишь небольшое воздействие на внешнее оформление новой власти. Прорывавшееся то здесь, то там коллективное бессознательное указывало лишь на тягу народа и части окончательно не оторвавшихся от него революционеров к построению державы Света и Правды, строить которую большевики принялись по марксистским рецептам. Если Петр копировал господствовавшие в его время на Западе порядки, то интеллигенция приняла за образец те оппозиционные течения, которые в ее время на том же Западе существовали. В обоих случаях полученные рецепты были достаточно чужды нашей стране, и насадить их можно было только с помощью безграничного насилия. Большевики проявили себя незаурядными мастерами этого, однако принятый ими на вооружение западный рецепт идеального коммунистического общества в очередной раз оказался нежизнеспособен, и по истечении 70 лет и этот эксперимент завершился неудачей. Помимо неисчислимых материальных жертв страна заплатила за это очередным духовным расколом между белыми и красными, коммунистами и антикоммунистами.