Дайте точку опоры - [30]

Фурашов сидел теперь как раз позади Сергеева и невольно разглядывал его сзади. Ниже чернобархатного околыша фуражки в темных волосах блестели редкие серебринки. На жилистой худой шее — отметины времени: разъюлили, разбежались трещинки…

«Сорок четыре года — какое время! — отогнал Фурашов подступившие было грустные мысли. — Да и видны все эти дефекты только при свете». Тут же припомнились слова Сергея Умнова, сказанные в первый день приезда сюда, в Москву: «Сергеев — голова!» Что ж, верно. Вот повернется в профиль, что-то провожая взглядом, и знакомо очертится в потоке света, вроде и геройского-то немного — черты мягкие, русские, прямой лоб, острый крупный нос и губы сочные, чуть вывернутые, подбородок широковатый, слегка выпирает, будто куда-то тянется с лица…

Проспект пролег ровно, с веселым зеленым бульваром. Сгустки белых облаков наплывали из-за дымчатого горизонта. Стояла духота, воздух калился истомленно, из последних сил — перед грозой. За аэропортом, за бетонным глухим забором, оборвались коробки домов. Где-то тут жил Сергей Умнов. Алексей подумал с горечью: «Приглашал домой, звонил, а я за месяц не удосужился заглянуть! » Но с ним-то увидимся — сейчас будем в том самом «ведущем КБ». А вот Костя… Тоже звонит: «Как, старик, осваиваешься? Зазнался — не появляешься?» Шутит, конечно. Заглянуть? Когда? Тут еще с квартирой затянулось: ордер на руках, а вселяться — аллах знает когда. Вспомнил Валю. В письмах ее проскальзывали намеки — забыл, либо не хочешь брать… И тревога, тревога… Откуда это у нее? Из-за болезни? Ведь раньше не замечал такого. И только дочери в своей наивной простоте и искренности писали и о своих заботах, и о том, что соскучились. Спрашивали: «Какая она вообще, Москва!» Все в этих письмах, хоть и было перемешано, как в салате, вызывало теплый отзвук. Фурашов отдыхал над ними, добравшись поздно вечером в гостиницу, усталый, «со злостью цепной дворняги». Письма приходили почти каждый день. Но если на столе дежурной не оказывалось свежих, он перечитывал старые. Теперь уже казалось — недолго. Скоро будет своя крыша. Значит, скоро они снова будут все вместе. Сергеев обернулся:

— Как семья, Алексей Васильевич?

— Ничего. Пока в Кара-Суе. Вот привезу…

— Слышал, квартиру дают? Хорошо. Жена как?

— Так же…

Когда машина, свернув в переулок, остановилась у массивных железных ворот конструкторского бюро, Сергеев снова обернулся, негромко сказал:

— Я думаю, будет лучше и с женой, Алексей Васильевич. Москва все же — звезды медицины, больницы…

— Надеюсь.

2

В кабинете главного, куда вошли Сергеев и Фурашов, собралось десятка два людей — сотрудники конструкторского бюро, несколько военных инженеров: пожилой полковник — военпред и три офицера из управления «купить — продать». Были здесь и знакомые промышленники — с ними Алексей встречался раньше, на полигоне. Фурашов увидел и Сергея Умнова, сидевшего впереди, у самого стола, тот тоже заметил его, кивнули друг другу.

Военные инженеры, работавшие в КБ, чувствовали себя вольготнее. Не удивительно, что многие в кабинете сидели в костюмах, а то и просто в легких рубашках: было жарко, хотя мощный вентилятор на столе главного бесшумно, с тугим напором гнал резиновыми лопастями воздух.

Их, выходит, ждали. Бутаков поднялся навстречу, и Фурашов отметил: синеватой белизны рубашка, модный, со стрелкой галстук, серый отутюженный костюм, тщательно причесанные над высоким скошенным лбом, без единой седины волосы. Штатский костюм шел доктору физико-математических наук Бутакову больше, чем полковничий китель, делал его добрее и доступнее. В академии Бутаков слыл сухим и педантичным, нагонял страху на слушателей — резал на экзаменах за малейшие промахи и неточности. Теперь он улыбался. Открыто, приветливо. Что ж, в нем была скрыта какая-то сила, и ей покорялись многие — не только слушатели…

Когда Сергеев, поздоровавшись с главным конструктором «Катуни», обернулся и представил ему Фурашова, Бутаков с той же милой улыбкой протянул руку — она оказалась прохладной и мягкой.

— Вашей академии выпускник, Борис Силыч. Имейте в виду. Ваш курс слушал, экзамены вам сдавал.

— Да? Фурашов? Помню, — скорее из вежливости, взглянув на Алексея, проговорил Бутаков и заторопился: — Представляю, Георгий Владимирович, наших ведущих конструкторов по системам. Некоторые прямо сегодня оттуда, из Кара-Суя, с полигона…

Сергеев принялся обходить ряды стульев, здороваясь с каждым из присутствующих.

Закончив эту процедуру, прошел к концу стола, кивком показал Фурашову на стул рядом с собой. Все уселись. Суета притихла. Слышно было, как мягко, будто мокрой бумагой, пошуршали листки настольного календаря, когда вентилятор погнал воздух на угол стола.

Бутаков встал, опустил полусогнутые пальцы на гладкую доску стола. Молчал, прикрыв глаза синеватыми веками с длинными женскими ресницами. Так бывало, когда он поднимался на кафедру и стоял, не произнося ни слова, пока в аудитории не наступала полная тишина. Тогда негромко над рядами раздавалось: «Мы остановились…» Как легенда, как анекдот от одного поколения слушателей к другому передавалось: однажды Бутаков, не дождавшись тишины, простоял целый академический час, до звонка, а после так же спокойно произнес: «Лекция окончена!» Им, слушателям, все это представлялось забавной прихотью, над которой они подсмеивались, но которой и восхищались. Человек этот имел право на прихоти: доктора он получил за открытие и исследование математических функций. Поговаривали, что понять бутаковскую премудрость в ту пору оказались способными всего два-три математических светила.