ДайсМен, или Человек жребия - [12]

— А вот мои акции, кажется, падают, — сказал я.

— Да нет, просто обрели свою истинную цену, — ответил он.

— Может быть, еще поднимутся.

— Плывущие не поднимаются.

— Еще как поднимаются, — сказал я. — Ты просто не понимаешь сути дзэна.

— Боже меня упаси, — сказал доктор Манн.

— У тебя есть твоя еда, оставь мне мой дзэн и сексуальные эксперименты.

— Еда не сказывается на моей продуктивности.

— Сказывается, но — благотворно!

Он еще сильнее покраснел и с грохотом отодвинулся от стола.

— Вот дерьмо, — сказал Джейк. — Прекратите оба. Тим, ты сидишь там, как жирный Будда, и нападаешь на буддизм Люка, а Люк…

— Ты прав, — доктор Манн выпрямился на стуле, насколько это позволяли ему тучность и тесный костюм. — Извини, Люк. Булочки были сегодня холодными, и мне надо было на ком-нибудь отыграться.

— Пустяки, — сказал я. — Ты меня тоже извини. Мартини разбавили, и мне тоже требовалась разрядка.

У столика вновь возникла официантка, и Джейк уже собрался было заказать десерт, как доктор Феллони громко произнесла, обращаясь ко всем сразу:

— Притом что котировки за последние три месяца снизились на два процента, мой личный портфель поднялся на четырнадцать.

— Не за горами тот день, когда вы сумеете основать собственный фонд. Рената, — отозвался доктор Манн.

— Разумная инвестиция, — ответила она, — подобна разумному экспериментированию. То и другое опирается на очевидность.

Остаток обеда разговор катился под откос. Как по маслу.

5

А после ланча я заплатил за парковку и под дождем покатил в клинику. Езжу я на «рамблер-америкен», тогда как мои коллеги — на «ягуарах», «мерседесах», «кадиллаках», «корветах», «порше», «тандербердах» и (совсем уж отпетые неудачники) на «мустангах». А я, повторяю, — на «рамблере». И на тот момент это было моим самым оригинальным вкладом в психоанализ города Нью-Йорка.

Я ехал на восток через Манхэттен, вверх по мосту Квинсборо и вниз на остров посреди Ист-Ривер, где и расположена государственная больница. Старинные здания выглядели уныло и жутко. Некоторые казались заброшенными. Три новых корпуса были сложены из веселенького желтого кирпича, радовали глаз поблескивающими решетками на окнах и, вкупе со своими жуткими предшественниками, производили впечатление, будто ты попал в Голливуд, где одновременно снимаются два фильма — «Мама рехнулась» и «Бунт в тюрьме».

Я направился прямо к приемному покою, помещавшемуся в одном из старых, невысоких, почерневших от времени зданий, которые, по сообщениям достоверных источников, не рушились только благодаря тусклозеленой краске, в тридцать семь слоев покрывавшей стены и потолок. Там мне по понедельникам и средам после обеда предоставлялся небольшой кабинет, где я проводил психотерапевтические сеансы с избранными для этой цели больными. Пациенты были избранными в двух смыслах: во-первых, я сам их выбирал, во-вторых, их и в самом деле лечили. Обычно я вел двух пациентов, уделяя каждому по часу два раза в неделю.

Но вышло так, что месяц назад один из них напал на санитара с восьмифутовой скамейкой и в процессе успокаивания заработал три сломанных ребра, тридцать два шва и грыжу. Поскольку пятерым санитарам, усмирявшим его, досталось еще больше, возможные обвинения в жестоком обращении с больными показались совершенно беспочвенными, а его, подлечив, перевели в больницу особо строгого режима.

Доктор Манн посоветовал мне взять вместо него семнадцатилетнего юношу, которого собирались госпитализировать по поводу начинающегося религиозного помешательства и бреда величия: за ним стали замечать, что он склонен вести себя так, будто он Иисус Христос. Осталось неясным, считает ли доктор Манн всех иисусов мазохистами — или надеется, что мальчик может быть полезен для моего духовного здоровья.

Другой пациент, негр по имени Артуро Тосканини Джонс, проживал каждое мгновение так, как будто он был черной пантерой, выпущенной на островок размером в полакра, заполненный белыми охотниками с гаубицами. Трудность, с которой я, желая ему помочь, столкнулся прежде всего, заключалась в том, что его видение мира представлялось мне в высшей степени реалистичной оценкой его жизни как таковой. Сеансы наши обычно проходили в тишине: Артуро Тосканини Джонсу нечего было сказать белым охотникам. Я его за это не осуждал, хотя, как приверженец ненаправленной терапии, был все же немного обескуражен: чтобы откликаться эхом, мне требуются звуки.

Джонс был отличником в Нью-йоркском колледже, где пробыл три года, — пока не прервал собрание Клуба молодых консерваторов, швырнув туда две ручные гранаты. Это могло бы стоить ему весьма длительного срока в исправительном заведении, однако, приняв во внимание предшествующую историю «расстройства психики» (употребление марихуаны и ЛСД), «нервный срыв» на втором курсе (он сорвал занятия по политологии, обрушившись на профессора с непристойной бранью), а также и то обстоятельство, что гранаты не причинили вреда никому, кроме портрета Барри Голдуотера[21], его вместо тюрьмы поместили на неопределенный срок в психиатрическую больницу. Моим пациентом он стал на том сомнительном основании, что всякий, кто бросает гранаты в Молодых консерваторов, является садистом. Сегодня я решил дать себе волю и попробовать все же завязать с ним разговор.