Дай вам бог здоровья, мистер Розуотер, или Не мечите бисера перед свиньями - [17]

– Да неправда это, неправда!

– Видно, я и тогда за дверьми стояла, когда Господь людям тела раздавал – крепкие да красивые. Я и девчонкой ни бегать не могла, ни прыгать. И вечно хворала, дня не помню без хвори. С самых малых лет то живот пучило, то ноги пухли, с тех самых пор и почки стали болеть. И не было мне входа к Господу, когда он деньги раздавал и удачу. А потом набралась я храбрости, вышла из-за дверей и говорю, тихонько так шепчу: «Господи боже, всеблагой, всемогущий, вот она я, бедная, несчастная!» А у него-то уже ничего хорошего и не осталось. И пришлось ему выдать мне нос картошкой, и волосы, что твоя проволока, и голос, как у лягушки.

– Да не похож ваш голос на лягушачий, Диана. Приятный у вас голос.

– Нет, голос у меня как у лягушки, – настаивала Диана. – Там, на небе, и лягушка была, мистер Розуотер. И хотел ее Господь на нашу бедную землю послать. А лягушка эта была умная, старая такая лягва, хитрая. И говорит она Господу, лягва эта: «Нет, Господи, ежели тебе не трудно, оставь меня тут, не посылай родиться на земле, что-то там лягушкам неважно живется. Лучше я тут останусь». И отпустил ее Господь прыгать по небу, а голос от нее взял и мне отдал.

Снова грянул гром. Голос у Дианы стал выше на целую октаву:

– Ох, зачем я не сказала Господу, как та лягушка: «Лучше бы и мне на свет не родиться, тут и для Дианы ничего хорошего нет».

– Ну бросьте, Диана, бросьте! – сказал Элиот и отпил прямо из бутылки глоток «Услады».

– А почки меня день-деньской мучают, мистер Розуотер. Ну прямо будто шаровая молния огнем по ним прыгает, крутится-вертится, а из нее бритвы торчат, острые, ядовитые.

– Плохая штука, ничего не скажешь.

– Еще бы!

– Очень вас прошу, дорогая моя, пойдите вы к доктору, пусть посоветует, что вам делать с этими подлыми почками.

– Да была я у врача. Сегодня ходила к доктору Винтеру, вы же мне сами велели, а он со мной так обращался, будто я – корова, а он ветеринар, да еще под мухой. Он меня крутил, и вертел, и мял, а потом смеется: хорошо бы, говорит, чтоб у всех моих пациентов в Розуотере были такие замечательные почки! Говорит – все это у вас одно воображение. Нет, мистер Розуотер, теперь другого доктора, кроме вас, у меня нету.

– Какой же я доктор, милая моя!

– Все равно. Вы больше болезней вылечили, да еще самых застарелых, чем все доктора во всей Индиане.

– Да что вы, что вы…

– Дейв Леонард нарывами мучился, а вы его вылечили. У Неда Келвина с самого детства глаз как дергался – а теперь все прошло, с вашей же помощью. А Пэрли Флемминг только вас увидала – и костыль бросила. Вот и у меня сейчас почки совсем болеть перестали, как услышала ваш голос, такой ласковый.

– Я рад.

– И гром не гремит, и молнии уже нету. Гроза и вправду прошла, слышалась только неисправимо сентиментальная песенка дождя.

– Теперь-то вы уснете, дорогая моя?

– Да, спасибо вам. Ах, мистер Розуотер, вам бы при жизни памятник поставить, посреди города, большую такую статую, из чистого золота, всю в бриллиантах, самых драгоценных рубинах, каким и цены нет, а еще лучше бы – целиком из этого самого ураниума; как подумаешь, какого вы знатного роду, какое образование получили, сколько у вас денег и какой вы обходительный, вежливый, ваша матушка вот как хорошо вас воспитала, да вам бы жить в столице, разъезжать в кадиллаках, с самыми важными шишками якшаться, да чтоб вас с оркестром встречали, чтоб весь народ кричал «ура!». Вам бы занимать самое высокое место на свете, глядеть оттуда на нас, бедных, на серость нашу да на глупость и думать, что это там за козявки ползают?

– Ну бросьте, бросьте!

– Вам бы каждый позавидовал! И ведь все у вас было, а вы все бросили, пришли к нам, бедным, на помощь. Думаете, мы этого не понимаем? Дай вам бог здоровья, мистер Розуотер! Спокойной ночи!

6

– Да, сама природа подает нам сигнал «опасно!», – хмуро сказал сенатор Розуотер Сильвии, Мак-Алистеру и Мушари. – А сколько я их проглядел, этих сигналов. Да, пожалуй, все проглядел!

– Вы не виноваты, – сказал Мак-Алистер.

– Если у человека есть один-единственный сын, – продолжал сенатор, – а его семья всегда славилась людьми волевыми, исключительными, по каким же признакам тогда определять – нормальный у него сын или нет?

– Но вы же не виноваты.

– Но ведь я всю жизнь требовал, чтобы за все свои неудачи человек винил только самого себя.

– Но для кого-то вы, вероятно, делали исключения.

– Очень редко.

– Вот и сделайте такое редкое исключение для самого себя. Вы именно и относитесь к этим исключениям.

– Я ведь часто думаю, что Элиот никогда не стал бы таким, если бы наша местная пожарная бригада не подняла вокруг него всю эту идиотскую шумиху, когда он был мальчишкой. Сделали его, видите ли, «талисманом» бригады, избаловали вконец. Чего только они ему не разрешали – сажали его рядом с первым номером, разрешали звонить в колокол, научили делать выхлоп на машине, гоготали как дураки, когда у него лопнул глушитель. И от всех от них несло спиртным.

Сенатор замотал головой, прищурился:

– Да, спиртное и пожарные машины – вот оно к нему и вернулось, золотое детство! Не знаю, не знаю, сам ничего не понимаю. Когда мы с ним приезжали в Розуотер, я ему внушал, что это – его родной дом. Но никогда я не думал, что он сдуру этому поверит. Нет, все-таки я себя виню, – сказал сенатор.