Давно, в Цагвери... - [9]
Сама Миранда по-прежнему скромно сидит в уголке на табуретке и расчесывает волосы. Черные, густые, блестящие, они свешиваются до полу, укутывая ее как шелковая мантия.
— О, Миранда! Они великолепные! — восклицает мама, когда утихают восторги по поводу идеального порядка и чистоты на кухне. — Какая прелесть!
И в первый раз Миранда улыбается немного застенчивой, но торжествующей улыбкой и становится еще красивее.
Затем они с мамой отправляются на базар, Миранда помогает маме нести сумки с покупками, потом они вместе готовят обед. Освободившись от хлопот по хозяйству, Миранда приходит ко мне в спальню, и я знакомлю ее с Катей и Мишкой. Обтрепанный медвежонок не вызывает у Миранды особенных симпатий, но Катя ей безусловно нравится. С видимым удовольствием она берет куклу на руки, шутливо нянчит ее и негромко напевает колыбельную песенку… Нет-нет, папа ошибается! Она тоже добрая, эта странная Миранда, только, наверно, ее кто-то очень больно обидел.
И все-таки в глубине души я не могу победить ревнивую недоверчивость: неужели она сможет заменить мне Катю?
— Ну, видишь, Миранда, тебе не так уж плохо у нас, да? — говорит вечером бабушка. — Вот и живи пока. А дальше видно будет. Все еще устроится в твоей жизни… А мы не дадим тебя в обиду…
— Вы — святая женщина, Ольга Христофоровна! — негромко и благодарно говорит Миранда, потупясь. — Никогда еще не встречала таких людей…
Так она остается в нашем доме.
МАКЛЕР БЭМ
Моя бабушка — художница, и художница не совсем обычная, она прикладница — так ее иногда называют, да и сама она любит называть себя так. По ее рисункам ткут ковры, по ее эскизам тиснят узоры на изделиях из кожи, на обложках книг и закладках, на бумажниках и поясах. Работы ее все хвалят, их продают по всей Грузии и даже, говорит бабушка, в Москве и Ленинграде. Ее ковры висят в Тифлисе во многих домах, они украшены замысловатыми орнаментами, изображениями фантастических птиц с острыми узенькими клювами, и — цветы, цветы, цветы. Очень красивые ковры!
Часами роется бабушка в сокровищницах букинистов, отыскивая в старинных книгах мотивы для своих работ. В полустертых временем настенных росписях монастырей Грузии и Армении ее наметанный глаз умеет различить и выделить любопытную деталь орнамента, необычный оттенок. Папа иногда замечает: «Я вижу, все идет в копилку вашего творческого воображения, Ольга Христофоровна!»
Все-таки папа, хотя и бывает часто не согласен с бабушкой и спорит с ней, интересуется ее работой, пожалуй, больше, чем мама. Та как усядется за свои переводы, ничего кругом не замечает. Даже обидно. Но зато когда она кончает работу и отвозит ее в издательство, словно просыпается после долгого сна и бывает такая веселая…
Бабушка часто говорит маме:
— Я счастлива, Риточка, что ты нашла свое призвание!
Призвание! Я вначале не понимала этого звучного и красивого слова, но, подумав, догадалась: призвание — это когда что-то зовет тебя к себе, призывает, манит… Бабушку зовут ее ковры и рисунки, маму зовут книжки, которые она переводит; знакомые хвалят эти книжки, говорят — увлекательные. Интересно, а у меня тоже когда-нибудь будет призвание, что-то тоже позовет меня? Вот Гиви любит придумывать сказки — наверное, это его призвание? А у других людей? Неужели у всех-всех есть свое призвание? Однажды я спросила бабушку об этом, и она сказала: «Ну конечно же, Ли. Человек без призвания — пустое место!»
Ковры бабушка собирает по лавкам старьевщиков, по базаром. Скорее всего, это даже не ковры, а жалкие их ошметки, которые она бережно и старательно отмывает и просушивает под горячим солнцем на крыше. И тусклые, казалось бы, давно выгоревшие краски вдруг вспыхивают молодым, сочным цветом. Один из таких ковров — толстый, густо-бордовый, с отчетливо проступающим геометрическим орнаментом — устилает тахту в глубине мастерской. Под мастерскую бабушка оборудовала часть чердака, застеклила крышу, завесила коврами неприглядные стены.
Мы с Гиви, забравшись с ногами на тахту, любим издали наблюдать, как бабушка работает. Обычно она начинает с того, что на покатом столе укрепляет кнопками чистый лист ватмана, расчерчивает его на квадраты и в каждый квадрат наносит карандашом фрагмент будущего ковра. Идет час за часом, все детальнее обозначается рисунок, потом в дело вступают краски. Нам нравится смотреть, как из непонятного хаоса штрихов постепенно рождается удивительное сочетание рисунка и цвета — живое красочное поле ковра…
В бабушкину мастерскую часто наведывается маленький, юркий человечек со странной фамилией Бэм. Он толстенький, суетливый, с холеным бритым личиком, с тростью и трубкой, на шее у него всегда повязан пышный шелковый бант, который, видимо, должен обозначать, что владелец его причастен к искусству.
Между собой мама и бабушка называют Бэма маклером. Я много лет не понимала значения этого странного слова — мне чудилось в нем что-то морское, вроде рыбы-макрели. Нередко Бэм является к нам со свертком, а когда бережно и любовно разворачивает его, внутри оказываются то старинная бронзовая лампа, то терракотовая статуэтка, то хрупкая хрустальная ваза. Бэм торгует антикварными вещами, слывет по их части непревзойденным знатоком. Бабушка говорит, что Бэма уважают во всех комиссионных магазинах города, приглашают посоветоваться, оценить редкостную старинную вещь, на них у Бэма особый нюх. Обычно он появляется на мансарде сейчас же после возвращения бабушки из ее странствий по монастырям и горным селениям и с жадностью набрасывается на ее трофеи. Так случается и этой весной…
