Давид Седьмой - [34]

«Идет бесконечный конкурс. Выигрывая сегодня, вы всё равно завтра снова подвергнетесь проверке… на силу здоровья и работоспособность таланта», – жаловался Бронштейн, забывая, что такой конкурс лежит в основе любого вида спорта, и что он сам безжалостно подвергал такой же проверке довоенных корифеев.

Ворчливость, переоценка прошлого, жалобы на молодых, на неудавшуюся жизнь – всё, давно известное психологам – проявились у него задолго до наступления настоящей старости. Он не хотел признавать, что любое следующее поколение очень скоро (и в шахматах еще скорее, чем в жизни) становится предыдущим, а попытка задержать историю, вернее, сфокусировать всё внимание на том отрезке ее, когда тебе выпала судьба быть на первых ролях, заранее обречена на неудачу.

Но следует и признать: в его время природный талант в шахматах действительно играл бо́льшую роль чем сегодня, когда работоспособность, дисциплина, характер, крепкая нервная система и здоровье очень часто подменяют данное природой.

Эмиль Гилельс сказал однажды: «так, как я играл в свое время на конкурсе Шопена, сейчас играет каждый ученик седьмого или восьмого класса музыкальной школы».

В шахматах рядовые игроки тоже идут дальше точки, достигнутой гениями предыдущего поколения. Бронштейну не хватало философской объективности Ласкера, отдавшего на склоне лет должное «старикам» Стейницу, Шлехтеру, Таррашу, Тейхману, Бернштейну, но признавшего, что «у них отсутствовала точность, с которой современные мастера добиваются побед, реализуя малейшее позиционное преимущество».

Сказал однажды: «А Крамник что? Вот он говорил мне – “вам проще было, вы могли много больше себе позволить, вы играли без нюансов. Теперь же идет очень жесткая игра, ход в ход”. Нашел кому говорить о нюансах! Да и вообще, можно подумать, что они сейчас плетут на шахматной доске брюссельские кружева, а мы все – от Филидора до Фишера – были дровосеки… Молодые думают, что шахматы с них начались».

Зряшная обида: во времена Бронштейна игра шла на нюансах сороковых-пятидесятых годов, сегодня – на нюансах современных шахмат. Нет никакого сомнения, что грядущим поколениям многие тонкости в партиях Крамника тоже покажутся наивными.

Ему не нравилось, что с шахмат сорван покров сказки, что тайнами игры можно овладеть в очень юном возрасте, а тирания старших над младшими в шахматах сменилась тиранией младших над старшими.

Не нравился и современный шахматист-профессионал, рассуждающий о призах, гонорарах и контрактах и стилизующий себя под предпринимателя.

Возмущался: «Эти молодые гении сегодня. Я вот слышал, что гроссмейстер N собирается покупать вторую машину. Мало ему видите ли одной, так ему еще новую подавай… Вот в наше время… Им не надо платить такие безумные деньги – их игра того не стоит. Это единственный пункт, в котором я согласен с Ботвинником».

Молодые, всегда свысока смотрящие на стариков, снисходительно слушали его рассуждения о добрых старых временах. «Мне не нужны ваши стихи и рассказы, мне нужно расписание поездов», – вслед за героем Честертона могли бы сказать они. Как всякий человек, переживший эпоху, он был чуть-чуть смешон и не замечал, как слушатели, внимая его речам, порой многозначительно поглядывали друг на друга.

Еще Набоков отмечал, что разница между комической и космической сторонами вещей заключается в одной свистящей, а Бронштейн к тому же немного шепелявил.

Как всегда в высказываниях Бронштейна немало противоречий: с одной стороны – «элементарнейшая игра, высокое мастерство в которой доступно даже детям», с другой – «спортивный накал партий, жестокое интеллектуальное избиение, если учесть, что гроссмейстеры не только должны шесть раз в неделю выдерживать мозговой штурм у критической отметки и находить пути к скорейшему восстановлению обычных функций организма, но и искать способ жить нормально всю оставшуюся бесшахматную часть жизни. Не все с этим справляются одинаково хорошо, некоторые впадают в депрессию, другие чересчур веселы, третьи начинают швырять камни в стеклянный дом, в котором сами недавно процветали и блаженствовали».

Это относилось прежде всего к нему самому, даже если он заканчивает рассуждения почти библейским пожеланием: «В будущем всё изменится к лучшему, ибо исчезнут зависть и недоброжелательность, поэтому не будет нужды ни в жалости, ни в благотворительных хвалебных откликах, на которые мы сегодня все такие охотники».

Как и почти во всем, что говорил Бронштейн, можно найти и полностью противоположное высказывания.

Сказал однажды: «Как часто любят повторять неудачники и нытики: “а вот раньше!”, “а вот если бы!”… Как будто при иных обстоятельствах они не нашли бы причин для оправдания своих ошибок».

Или: «Нынешнее поколение взяло на вооружение все комбинации, которые проводили мы, старики, как элементы техники. Так же как я, Смыслов, Керес взяли игру Капабланки, Ласкера, Алехина. Я как-то сказал Флору – “Наверное, я сейчас играю лучше Капабланки”. Так тот даже подпрыгнул – “Как вы можете?!” Но это естественно, что следующее поколение берет на вооружение опыт предыдущих. И то, что раньше было красотой, превращается в технику».