Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам - [4]

Я понимал, что утверждения неизвестного мне Канитца нелепы и смехотворны. Но, к стыду своему, не знал и подлинных причин кризиса социал-предательского интернационала. И рискнул спросить:

— А что у них там происходит?

— Старая история, — сказал Шацкин, пожимая плечами. — Пытаются восседать сразу на двух стульях. Чтобы не обидеть добрых буржуа! Вместе с тем не учитывают роста политической активности пролетарской молодежи. Панацеей от всех бед считают культурно-просветительную работу. А мир бурлит и клокочет. Стачки приобретают политическую окраску, и молодежь не желает стоять в стороне. — Он презрительно помахал раскрытым журнальчиком. — Вот, пожалуйста, прямой призыв превратить социалистические организации в культурно-просветительные союзы.

— Я, пожалуй, напишу статью для нашего австрийского бюллетеня, — сказал Шюллер. — Канитц, со своей навязчивой идеей о влюбчивых лидерах, сам… как это говорится… подставляет незащищенный живот.

— И сразу апперкот! — возбужденно крикнул я и, вскочив со стула, показал, как это делается.

— Очень убедительно, — усмехнулся Шацкин и тут же обратился к Рихарду: — Пиши, разумеется. Своди счеты со своим старым приятелем.

— Уж я сведу, — пообещал Шюллер, и его ласковые глаза потемнели от гнева.

Шюллер, как и Шацкин, считался выдающимся деятелем международного коммунистического юношеского движения, его теоретиком и страстным пропагандистом. И вот, узнав сейчас, что я буду работать в аппарате исполкома, он основательно уселся на край стола, закурил папиросу и принялся, на пару с Шацкиным, обрабатывать новичка. С меня, что называется, полетели пух и перья. Вся «теоретическая» самоподготовка, которой я в глубине души очень гордился — я ведь прочел все брошюры и книги по истории юношеского движения, авторами которых были те же Шацкин, Шюллер, Тарханов, Курелла и другие, — рухнула ко всем чертям.

В моем представлении легальные зарубежные комсомольские организации мало чем отличались от ВЛКСМ. Понятно, я знал, что условия их работы несколько иные: нет великолепных зданий, где размещаются комсомольские клубы и Дома рабоче-крестьянской молодежи; под их съезды и конференции вряд ли предоставляются лучшие залы Берлина, Парижа и Лондона, как, скажем, у нас Дом Союзов в Москве или Актовый зал Смольного в Ленинграде; демонстрации и митинги разгоняются полицейскими, которые частенько применяют против молодых революционеров резиновые дубинки и даже слезоточивые газы… И всё же зарубежные секции КИМа выглядели для меня примерно так: парень в юнгштурмовской форме, светловолосый и голубоглазый, — Германия; чуть пониже ростом, в широкой блузе и берете, — Франция; еще пониже, в плоской кепке и с короткой трубкой в зубах, — Англия; ну, а потом пошли совсем крошечные человечки. Это Австрия, Бельгия, Швеция, Норвегия…

Но вот Шацкин и Шюллер короткими точными штрихами набрасывают картину нынешнего состояния зарубежных комсомольских организаций.

Сейчас на повестке дня непримиримая каждодневная борьба с троцкистской оппозицией, которая вновь пытается сделать ставку на молодежь, противопоставить ее старой, проверенной гвардии большевизма. Но за последние годы зарубежные секции КИМа достигли известной политической зрелости и не склонны клевать на троцкистскую приманку. Вот что произошло, например, в Бельгии. Там, оказывается, на пленуме Центрального. Комитета партии голоса разделились поровну: тринадцать человек голосовало за резолюцию троцкистов и тринадцать — против. А в комсомоле все члены ЦК, кроме одного, высказались за линию Коминтерна и против троцкизма. Им угрожали: смотрите вы, желторотые, неподчинение партийной дисциплине может кончиться для вас плохо! Но ведь была еще и другая дисциплина, по отношению к Коминтерну, безоговорочно осудившему троцкистско-зиновьевскую оппозицию с ее залихватски революционной фразеологией и оппортунистической практикой. И бельгийские комсомольцы выступили за Коминтерн, против теперешнего руководства своей партии.

— Ты как считаешь, правильно поступили наши бельгийские товарищи? — внезапно спросил меня Шацкин. — Ведь неподчинение партийной дисциплине неизбежно приводит к анархии и распаду.

— Конечно правильно! — воскликнул я. — Коминтерн — это… это же все партии мира! Коллективный разум революции. Ее штаб… И… и почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Надо же мне знать точку зрения будущего кимовца, — сказал Шацкин и, прищурив грустный карий глаз, посмотрел на меня озорным зеленым.

— Вот если бы и Дорио стоял на позициях этого юноши, — вздохнул Шюллер.

— Дорио. Постойте… Это Жак Дорио? — спросил я.

Шюллер кивнул головой.

— Так ведь я его немного знаю, — обрадованно говорил я. — Он приезжал в Тулу вместе с Грамши, как делегат Четвертого конгресса Коминтерна. Я тогда учился на рабфаке. Они и у нас в гостях побывали. А что же случилось с Дорио?

— Ты спрашиваешь, что с ним случилось? — Шацкин строго свел прямые брови и задумчиво постукал пальцами по краю стола. — Самое страшное, что может случиться с коммунистом. Он больше не верит Коминтерну, не верит, следовательно, и Ленину. Верит исключенному из партии Троцкому.