Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам - [6]

— Зус! — крикнул Шацкий.

Вошел уже знакомый мне Зусманович.

— Муромцеву нужно оформить удостоверение и прикрепить к нему Венцеля. Постой, постой… А как ты устроился в Москве?

Я развел руками:

— Да пока никак. Переночевал у одной знакомой отца. Но там тесновато, четверо в одной комнате.

— В «Люксе» и «Малом Париже» свободных номеров нет, — предупредил Зусманович.

— Знаю, знаю. — Лазарь опять потер двумя пальцами лоб. — Ты позвони Кивелевичу, пусть даст направление в общежитие Первого дома Советов. Если станет рыпаться, я поговорю с Пятницким. — Ободрил меня взглядом своих разноцветных глаз. — Ничего, Муромцев, поживешь месяца два-три, а там что-нибудь подвернется. И вообще, Зус, приглядывай за парнем.

— А куда он от меня денется!

— Никуда я от тебя не денусь, товарищ Зусманович, — заверил я, ликуя, что всё так хорошо получается.

— Просто — Зус.

— Ну, Зус.

— Вот так-то лучше! Мы все здесь дружные ребята, Митяй.

Митяй так Митяй. Меня еще никто не называл так. Но в этом простецком «Митяй», вместо официального Муромцев, таился залог будущей хорошей дружбы. Зусманович, несмотря на его солидность, оказался простым, веселым парнем.

— Так тебя зовут Дмитрием? — спросил Шацкин.

Я кивнул головой. По тому, как взгляд Лазаря скользнул куда-то мимо меня, по тому, как тонкие крепкие пальцы его нащупали на столе бумагу, подняли и отбросили в сторону, я понял, что ему уже трудно думать о моих делах. И то сказать, секретарь исполкома говорил с Митькой Муромцевым почти полтора часа!

— Так я пойду, Лазарь…

— Ладно. Когда устроишься с бытом, приходи работать. И повидайся с Рудольфом. Он должен скоро приехать.

— С Рудольфом? Кто это?

— Ты, вероятно, о нем слышал: Рафаэль Хитаров, секретарь исполкома.

— Постой… Как же так? А ты?

— Я уже бывший. Меня отпустили с комсомольской работы.

Ну, ясно, Шацкин уже «старик». Вон ведь какие у него залысины и даже поперечные морщинки на лбу. Комсомол всегда передает партии своих лучших, самых проверенных, самых пламенных вожаков. Ушел на партийную работу первый председатель Цекамола двадцатитрехлетний Оскар Рывкин. Весной двадцать четвертого мы проводили Петю Смородина и Тарханова, а год назад попрощались и с Николаем Чаплиным. Мы же — смена большевистской партии. Придет когда-нибудь и мой черед получить путевку райкома или губкома ВКП(б). «Где бы ты хотел работать, товарищ Муромцев?» — «Там, куда вы найдете нужным меня послать». Вот так, значит, и с Шацкиным… Жаль, что не придется с ним поработать. И ничуть он не зазнался, и ничего надменного в его поведении я не заметил.

— Будешь работать в Коминтерне?

— Нет, иду учиться. Теоретический багаж у меня скудноват.

— Да ты же крупнейший наш теоретик, — возразил я, ошеломленный признанием Шацкина.

Он быстро поднялся, вышел из-за стола и положил руки мне на плечи. Лицо его вдруг помолодело. Прямые темные брови разошлись, а полные губы раскрылись в мальчишеской усмешке.

— Никак ты огорчен за меня! Ораторский навык и умение писать хлесткие брошюрки — еще не признак теоретической подготовки. Впрочем, в твоем возрасте я считал себя законченным марксистом. — Он легонько тряхнул мои плечи. — Ты даже не представляешь, как это великолепно, что меня отпустили на учебу.

Почему-то мне ужасно захотелось носить такой же открытый френч из плотного серого вельвета, какой был на Лазаре, и «удавку» — пестренький, небрежно повязанный галстук, обложиться толстенными книгами: Марксом, Гегелем и даже этим самым, неимоверно непонятным, Кантом, написавшим «Критику чистого разума», и настойчиво просить, чтобы меня отпустили на учебу.

Я как во сне вышел из кабинетика Лазаря и сразу же попал под теплое крылышко Зуса.

СТРАНСТВУЮЩИЕ РЫЦАРИ

— Как же быстро перерос ты краевые масштабы, — сказала Тоня, насмешливо и чуть печально.

Тоня в Москве! Я обернулся, как от толчка в затылок. Всей силой души хотелось мне поверить в невозможное — в нежданный и негаданный приезд Тони, пусть даже вместе с Сергеем, в Москву.

Спор, начатый там, на перроне вокзала, и еще раньше, в маленькой комнате домика в Боготяновском переулке, спор, прерванный тремя прощальными ударами станционного колокола — навсегда, навсегда, навсегда, — ведь не был еще закончен. Ни я ее, ни она меня не смогли тогда переубедить. И вот сейчас, когда, казалось бы, я обладаю вескими неоспоримыми доводами своей правоты, Тоня напомнила о себе.

Итак, я обернулся, как от толчка в затылок.

Шагах в трех позади шла худенькая стройная девчонка. В смутно-синем вечернем свете со светящимися прожилками редких рекламных огней ее фигура, белая блузка и короткая юбка и в самом деле чем-то напоминали Тоню. Но вот она шагнула в желтый сектор фонарного света: короткие, доходящие до мочек ушей черные блестящие волосы, скуластенькая, большеротая… Ничего девчонка! Топ, топ, топ… — и прошла мимо, одарив мимолетной, не для меня, а для себя самой, улыбкой.

Потом пошли другие: высокие, кургузенькие, в летних открытых платьях, в белых блузочках, красивые и просто милые, улыбчивые и ужасно строгие, хмурящие свои тонкие бровки.

А с ними, конечно, парни, с самыми разными полномочиями: держать под руку и бедром ощущать доверчивое и жаркое тело подруги; идти рядом, но только иногда прикоснуться пальцами к полураскрытой ладошке и ощутить пронзительный удар током в самое сердце и, как бы между прочим, вспомнить душещипательные стихи Иосифа Уткина; идти на полшага сзади и делать обзор всех запомнившихся анекдотов и вообще блистать остроумием; наконец, просто молчать и любить, не смея поднять глаза на неприступную гордячку.