Даурия - [305]

– Форма командира Красной Армии.

– Фу-ты, ну-ты, ноги гнуты! Да за тебя, выходит, голой рукой не цапайся. Молодцом, молодцом… Уж мы твою форму спрыснем сегодня, ежели только тебе пить не запрещается. Ведь ты небось партейный?

– А разве партийному и выпить нельзя?

– Выпить-то можно, да они все воздерживаются.

– Нет, а я выпью с тобой от всего сердца. Рад я за тебя, рад, – отвечал Роман.

Вечный батрак до революции, обзавелся теперь Никишка собственным хозяйством и жил в недавно выстроенной большой избе с сенями и клетью. В прибранной под метелку ограде стояли у него новый плуг и две телеги на железном ходу. Две лошади были привязаны на выстройку у забора, под поветью мычал белобокий породистый теленок.

– Да ты, брат, в гору попер! – сказал удивленный Роман, оглядывая его хозяйство. – Откуда это у тебя все взялось?

– За ум взялся, вот и обзавожусь помаленьку, – расплылся в самодовольной улыбке Никишка. – Сейчас ведь, ежели с головой, жить припеваючи можно.

– Хоть бы ты меня научил, как это делается, – пошутил Роман.

– Тут, брат, и учить нечего. Власть-то ведь теперь наша, Советская. От нее бедноте большая поддержка. Кто мне денег на коня дал? Она. И плуг мне с купеческого склада безвозмездно пожертвовала она, а в станице у нас селькрестком имеется. От него тоже поддержка идет – и семенная и всякая прочая. Так что теперь нам только и жить. – Никишка еще долго рассказывал Роману о том, как переменилась к лучшему и его собственная жизнь, и жизнь всей станичной бедноты.

– Ну, а народу у вас много за границей?

– Нет, теперь мало. В прошлом году, брат, ездила к беженцам комиссия от Советской власти. Бородищев ее возглавлял. Он всех, кто в белых из-под палки служил, вытащил из Маньчжурии на родину. У нас все середняки и бедняки теперь дома. Только нет трех купцов, станичного атамана да шести самых отъявленных сволочей из дружинников.

– А в Мунгаловском как, не слыхал?

– То же самое, что и у нас. Не вернулись только Каргин, Епиха Козулин да Кустов Архип с Барышниковыми. Этих-то сволочей Бородищев и не приглашал вернуться. А Епиха и мог бы, да не захотел.

– А как семья его – дома или с ним?

– Приедешь – узнаешь. А пока давай угощаться будем, – свернул на другое хозяин.

Утром, не дождавшись завтрака, уехал Роман от Никишки.

Через час увидел с перевала Мунгаловский, и чувство еще неизведанной радости подступило к сердцу, жарким током разлилось по жилам. Он постоял, полюбовался утопавшим в черемуховых садах поселком, пашнями на горных склонах, которых было не меньше, чем в прежние годы, синими зигзагами Драгоценки, праздничным видом земли и неба и стал спускаться по желтой, ослепительно блестевшей дороге.

Справа от дороги в неглубокой, залитой солнцем лощине, словно люди с раскинутыми в скорби руками, горюнились кладбищенские кресты. Буйным, нежно пламенеющим цветом цвели на кладбище дикие яблони, ласково шумели молодые березки. Над ними в синеве заливались веселые жаворонки, но немо и безутешно горевали кресты на заросших бурьяном могилах.

За годы гражданской войны бревенчатая кладбищенская ограда обветшала и во многих местах повалилась. По всему кладбищу спокойно разгуливали и щипали горный острец овцы и козы, курчавые ягнята бодались на могилах, и никому, видно, не казалось это, как прежде, кощунством. Верные блюстители обычаев старины либо спали непробудным сном на этом же кладбище, либо доживали свой век, опустившиеся и озлобленные на весь белый свет, на постылой чужбине.

При виде кладбища на минуту охватило Романа знакомое чувство строгой и умиротворяющей грусти. Он вспомнил про дорогие его сердцу могилы отца и деда и захотел поглядеть на них, поклониться им поясным поклоном. Через широкий пролом в ограде заехал на кладбище, слез с коня и, ведя его на поводу, пошел к могилам. Томимый воспоминаниями, молча постоял над ними, выполол с них сорную траву и пошел обратно.

Недавней грусти его как не бывало, не заслонила она его дум о предстоящей встрече с живыми, радостных ожиданий.

Он подходил уже к развалившимся воротам, когда внимание его привлек выкрашенный в голубую, выгоревшую от солнца краску высокий с тремя перекладинами крест. Его неодолимо потянуло подойти и узнать, кто из посёльщиков похоронен под нарядным крестом. На средней перекладине креста вилась затейливая вязь церковнославянских букв. Подойдя вплотную, стал читать надпись и вдруг задохнулся от внезапного, затопившего душу горя. Надпись гласила: «Здесь похоронена Дарья Епифановна Козулина, безвинно погубленная, двадцати четырех лет от роду. Мир праху твоему, дорогая дочь».

– Дарья Епифановна!.. – словно в беспамятстве повторил шепотом Роман строгие и скорбные слова надписи. «Так вот на что намекал мне Никишка», – подумал Роман. И, обхватив руками крест, медленно опустился к его подножию. Высокий могильный холмик, повитый степным плющом и усыпанный белыми звездами ромашек, источал запахи, от которых кружилась голова и болело сердце. Слишком много хорошего и невозвратного напомнили они Роману.

– Эх, Дашутка, Дашутка… – заговорил снова Роман, обращаясь к ней, будто к живой, – помнишь, обещал тебе вернуться, встретиться? И вот как довелось повстречаться. И что это приключилось с тобой, что поделалось! А ведь я-то думал… торопился… И вот оно…