Датский король - [212]

Звонцов оторвал взгляд от пола, в мучительной тоске уставился в зеркало: ему показалось, что за последний час он постарел на несколько лет. «Есть и пострашнее вещи — я же своими глазами их видел, упырей этих… Да! Если бы тогда в мастерскую не притащился бы Сенькин братец! Уж они точно к себе утянут — за паршивый кусок бронзы! Страшней всего эти упыри!» Так он сидел какое-то время, пока не решил завтра же подготовить кражу и отъезд, для чего ему необходимо было уже сегодня как можно быстрее завершить рисунок в интерьере. Подгоняемый этой мыслью, Вячеслав Меркурьевич тут же бросился к мольберту и опять взялся за работу. Справился со всем очень быстро — сам не ожидал от себя такой прыти (в другой ситуации тот же самый процесс растянулся бы на несколько дней). После Звонцов поспешил вернуться домой, где и пролежал до самого ужина, набираясь сил, моральных и физических, для последнего отчаянного броска.

Вечером в столовой Флейшхауэр между яблочным штруделем[259] и кофе со сливками сообщила «дорогому Вячеславу» о том, что ящик под книги готов и он может принять работу у столяра в любое время. Тут же она добавила то, что было важно для нее самой:

— Я сегодня выбралась к вам в мастерскую, — это «выбралась» звучало так, будто мастерская находилась где-то далеко и на ее посещение требовалось несколько часов, — и посмотрела, как идет работа. Вы, оказывается, даже интерьер уже закончили — очень похвально! И весь рисунок вышел весьма выразительный. Полагаю, что завтра вы уже возьметесь за кисть — какой смысл делать перерыв в работе? Надеюсь, не устали, Вячеслав?

— Вообще-то я хотел отлучиться в Лейпциг, дорогая фрау, — скульптор вовсе не собирался «браться за кисть» и поэтому предложение заказчицы воспринял безо всякого энтузиазма, — но разве я стану упорствовать, расстраивать столь благодетельную даму, как вы? Свои дела как-нибудь улажу, а подмалевок сделаю завтра же, только вы уж позвольте мне работать и по вечерам? То есть, я имею в виду, что по вечерам я бы писал интерьер, а в утренние часы — портрет.

Фрау такая покладистость художника устраивала вполне.

— Вы сами, друг мой, беретесь в два раза больше работать? Лучшего мне и желать не приходится! Я вам так признательна — приятно иметь дело с человеком, работающим, как говорят в России, не за страх, а за совесть. Если я правильно поняла, завтра вы все подготовите, а через день Эрих с Мартой уже могут продолжать позировать?

— Все верно. И будьте любезны передать им, чтобы послезавтра они были в мастерской к восьми утра.

Звонцов ругал себя и напористую немку: «Переусердствовал с этим фоном на свою голову! И зачем, собственно, было его заканчивать, тогда бы эта старая лиса и не подумала бы меня торопить. А теперь она вздумает проверять, как я делаю подмалевок, так что придется завтра опять работать…».

XII

На следующий день скульптор, злой на всех, почти полдня провозился с непривычным для него подготовительным этапом живописи. И это в то время, когда в голове была только бронзовая валькирия! Работой своей он остался недоволен: лица на подмалевке почему-то получились бледно-розовые, а фон и вовсе лиловый. Тем не менее, зная, что писать все равно больше не придется, Звонцов бросил кисти и, чувствуя себя уже почти свободным, пошел на почтамт выяснять, как можно отправить посылку. Там его поджидал очередной каверзный сюрприз: для этой «церемонии» требовалась подробная опись содержимого посылки, а упаковка должна быть произведена в присутствии почтового чиновника, причем при отправлении за границу эта процедура контролируется особенно строго. Первое условие ушлый ваятель предполагал, и на этот случай у него даже был составлен целый список особо ценных книг, да и второе препятствие он, возможно.

обошел бы при помощи крупной банкноты, поговорив со служителем с глазу на глаз, но только если бы дело было в России, испытывать же честность германских чиновников Вячеслав Меркурьевич счел в его положении шагом чересчур рискованным. Таким образом, вариант с пересылкой статуи по почте никак не проходил. что лишь подтверждало народную мудрость: «Шила в мешке не утаишь». Скульптор мученически вздохнул: «Придется вспоминать, как везли эту истуканшу сюда, выбора нет… Но германскую таможню, чувствую, тоже на мякине не проведешь! Правда, там не Веймар, где эту статую каждая собака узнала бы… Да уж! Когда в государстве всюду образцовый порядок, для неординарной личности сплошное неудобство». Но дальше развивать философию свободного индивидуума было некогда, и Звонцов принялся экспромтом сочинять письмо Смолокурову в Петербург, в котором убеждал «дражайшего Евграфа Силыча», что ждет не дождется его в славном городе Веймаре, где «любезнейшая мадам Флейшхауэр приняла Вашего покорного слугу как нельзя лучше, предоставив кров и стол по старой дружбе, и сама обеспокоена неожиданной Вашей задержкой». Таким посланием ваятель рассчитывал убить сразу двух зайцев: надеясь, что Смолокуров, получив это письмо, немедленно отправится прямиком в Германию и его приезд спутает все планы фрау-меценатки, в то время как сам «покорный слуга» будет спокойно улаживать свои дела в Петербурге.