Датский король - [213]

«Авось перегрызут глотки друг другу!» — уповал Вячеслав Меркурьевич. Дальше он действовал по продуманному заранее плану: прямо с почты направился в библиотеку. Мемориальный лекционный зал был, по традиции, общедоступен и как-то трагически пуст, хотя как раз это и было нужно русскому «читателю». Он смог беспрепятственно открыть знакомое окно, послав напоследок воздушный поцелуй грозной валькирии: дескать, жди меня в ночной час. Теперь он должен был еще заглянуть в москательную лавку. Продавалось там все то же, что и в подобных магазинчиках где-нибудь в Петербурге или Торжке, но запах показался Звонцову менее удушливым и сам продавец был стерильно чист, даже надушен. Скульптор поздоровался, быстро пробежал глазами по полкам в поисках необходимого.

— Прошу прощения, господин, — вмешался немец, — судя по вашему выговору, вы — тот самый русский художник, для которого фрау Флейшхауэр заказала недавно лучший товар? Мы рады предложить вам лучшие краски, олифу, лаки и растворители…

Звонцов от неожиданности чуть не подавился собственным языком: «В этом городе у нее всюду глаза и уши!»

— Нет сударь, вы явно меня с кем-то путаете! Мне нужен керосин, побольше керосина.

Продавец пожал плечами:

— Как вам будет угодно.

Он притащил из кладовой металлический бидон на пару ведер.

— Вот этого будет вполне-е-е достаточно! Беру вместе с бидоном.

— Как вам будет угодно, — покорно повторил продавец.

Вячеслав Меркурьевич чуть ли не бегом, сторонясь встречных, отнес керосин в мастерскую, перевел дух, затем проверил, на месте ли прочный мешок с кувалдой и зубилом: «Ну вот! Теперь вроде бы все готово». Спокойный и сосредоточенный, он мог идти в особняк и дожидаться вечера.

Поужинал Звонцов с особенным аппетитом, молча. Он был совершенно погружен в себя в процессе еды и даже не заметил отсутствия за столом Эриха с Мартой. Только после ужина, уже на лестнице, художник предупредил фрау, что не успел толком приготовить мастерскую к завтрашнему ответственному сеансу позирования и вообще должен еще поработать, так что, скорее всего, задержится там за полночь — пускай в особняке не беспокоятся. Спустившись к себе в комнаты, скульптор с сожалением посмотрел на новенький деревянный контейнер, в котором теперь уже не было никакой надобности: «Хорошо сработал какой-то ганс, да, выходит, зря старался». И грязный холст со следами краски, еще недавно бывший прекрасным пейзажем, ничего, кроме отвращения, у Звонцова вызвать не мог. Он, не теряя времени, собрал небольшой дорожный баул, мысленно навсегда распрощался со своим веймарским приютом и, пристроив под мышкой свой нехитрый скарб, устремился к заветной цели рискованного вояжа. Со сторожем он тоже договорился заблаговременно, чтобы тот, истопив печи, оставил его в доме одного на ночь «д ля работы». Правда, поначалу добросовестный старик-служака заупрямился:

— Не велено, Herr Maler! Порядок превыше всего, я за всю жизнь порядка не нарушил. Кто-нибудь узнает, мне же в городе прохода не будет! А хозяйка уволит сразу — она строгая, не потерпит своеволия.

Тогда Звонцов не преминул сыграть на чувстве гордости европейца:

— Послушайте, вы же свободный человек в цивилизованной Германии! Разве за долгие годы не заслужили право насладиться кружечкой-другой доброго портера? Вот деньги — отдохнете до утра в пивной. Иначе, дружище, я просто работать не смогу из-за вашего храпа! А фрау беру на себя — она ничего не узнает о вашем отсутствии «на посту».

Столь «серьезные» аргументы подействовали убедительно. В мастерской Вячеславу Меркурьевичу оставалось только дотерпеть до того часа, когда город отойдет ко сну, а тогда, под покровом ночи, можно было бы приступить к самым важным делам. Незадачливый «живописец» уселся напротив мольберта, сложил на груди руки и равнодушно уставился на свой еще не просохший синюшный подмалевок. Дрема незаметно овладела им, пока наконец не перешла в глубокий, тяжелый сон. Видения были как наяву. Сначала Звонцов оказался свидетелем какой-то безобразной кабацкой драки напившихся крестьян, напомнившей ему сюжеты малых голландцев. На переднем плане корчился старик, которому только что сломали пивной кружкой нос. Внешность у старика была живописная, фактурная и будто откуда-то знакомая ваятелю. Вдруг появились еще люди, не то костоправы, не то коновалы, и стали изуродованный нос выправлять, вытягивать под душераздирающие вопли самого пострадавшего. Тут Звонцов отчетливо вспомнил, откуда знает этого несчастного старичка: «Да он же позировал на занятиях у Ауэрбаха! Ну конечно, он! Я тогда еще нарисовал ему нормальный нос, мы не сошлись с профессором во взглядах на искусство, и он забраковал мой рисунок. С кем-то он теперь спорит об эстетике? Да ни с кем, и вообще осталась от этого «титана мысли» лишь жалкая горсточка пепла в урне!» Первое видение сменилось другим, не менее нелепым. На этот раз ваятель увидел племянника своей покровительницы. Эрих стоял за студенческой конторкой и нещадно колотил себя по лбу толстенным томом, сопровождая это самоистязание горькими упреками по поводу собственной тупости и бесталанности. Сначала скульптора это просто потешило, а потом и вовсе озадачило: лоб самокритичного немца покрывался шишками от ударов, пока прямо на глазах не распух до таких размеров, каким рисовальщик изобразил его на портрете! После спящий Звонцов оказался во флейшхауэровском особняке, куда даже мысленно уже не собирался возвращаться. Он стоял в своей комнате, там, где делал углем первые портретные наброски: на водосточной трубе под потолком, белая как мел, висела… Марта! Она была в костюме Евы, и только черный шелковый чулок змеей обвился вокруг ее неестественно длинной шеи. Вячеслав Меркурьевич немедленно кинулся к висевшему телу: «Если ей уже ничем не поможешь, то, по крайней мере, труп из петли выну!» Однако Марта вдруг протестующее замахала руками и, улыбаясь, пояснила сдавленным голосом: